Страница 175 из 179
Он противопоставил суть «метода ленинизма» методу оппортунизма II Интернационала. «Оппортунисты уверяют, — говорит Сталин, — что пролетариат не может и не должен брать власть, если он не является сам большинством в этой стране... практика революционной борьбы масс бьет и побивает эту обветшалую догму». Комментируя мысли Ленина о пролетарской революции, он обращает внимание на критику теории «перманентной революции», проповедуемой Троцким и Парвусом.
Знаменательно, что Сталин первым из партийных лидеров выдвинул идею о возможности построения социализма в одной стране. Он указал: «Свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране — еще не значит обеспечить полную победу социализма. Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество».
Однако он делает пояснение: «Но значит ли это, что он тем самым достигнет полной, окончательной победы социализма, т.е. значит ли это, что он может силами одной страны закрепить окончательно социализм и вполне гарантировать страну от интервенции, а значит и от реставрации?
Нет, не значит. Для этого необходима победа революции по крайней мере в нескольких странах. Поэтому развитие и поддержка революции в других странах является существенной задачей победившей революции».
Учитывая исторические условия, Сталин отметил, что СССР не случайно занял центральное место в мире и стал страной, открывшей новую эру в развитии человечества; он призвал народ страны стать участником строительства нового общественного строя социальной справедливости, не дожидаясь победы «мировой революции».
Эта работа Сталина, представившего учение Ленина как логически стройную систему пролетарской идеологии, не могла не вызвать беспокойства у Троцкого, Зиновьева, Бухарина и других членов руководства, «считавших себя оракулами» революционной теории.
Публикация его работы «Об основах ленинизма» в «Правде» была завершена 18 мая 1924 года, а на следующий день — за пять дней до открытия XIII съезда партии, Крупская, словно начиная далеко идущую интригу, передала в ЦК конверты с работами Ленина, надиктованными им накануне предыдущего съезда.
Крупская уверяла, что Ленин «Письма к съезду» предлагал огласить после своей смерти — ей поверили на слово. Авторитет Ленина был столь высок, что поведение его жены, как и «жены Цезаря», не подвергалось сомнению. Никто даже не задал ей вопроса: почему она до сих пор умалчивала о наличии таких документов? Слова «посмертная воля» действовали магически. Впрочем, умалчивала ли?
Однако, как и в интриге с предыдущим «ленинским наследием», статьей «О национальностях», заключения Ленина, направленные против раскола партии, эффекта взрыва бомбы не произвели. И хотя за истекшее время их актуальность не потеряла свою остроту, противоречия между Сталиным и Троцким не привели к потере партией «устойчивости» — к ее развалу. Но нелицеприятные оценки вождя заставили поежиться всех, кто стал объектом ленинского «внимания».
Накануне съезда, на пленуме ЦК 21 мая, Каменев сделал сообщение о поступлении «бумаг Ленина». 30 голосами против 10 было принято решение: «Перенести оглашение зачитанных документов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат и оглашение по делегациям производится членами комиссии по приему бумаг Ильича».
Одновременно Пленум рассмотрел предложение Ленина полуторагодичной давности: «обдумать способ перемещения Сталина» с поста Генсека Конечно, Сталин был возбужден. Хотя еще до съезда он уже знал со слов Зиновьева о существовании «письма», но публичное рассмотрение вопроса о его положении в руководстве партии не могло не взволновать его.
Присутствовавший при обсуждении секретарь Сталина в Наркомнаце Бажанов, бежавший позже за границу, пишет: «...Сталин, сидевший в конце низкого помоста, на котором происходило заседание, смотрел в окно с тем напряженным выражением, которое появляется на лице человека, когда он взволнован. Судя по всему, он сознавал, что решается его судьба. Для Сталина это было необычно... но у него были основания опасаться за свое будущее, потому что в той атмосфере благоговения, которая окружала все, что говорил и делал Ленин, трудно было предполагать, что ЦК осмелится проигнорировать ...предложение Ленина и оставить Генерального секретаря на своем посту».
Сказать, что такая точка зрения поверхностна — значит, ничего не сказать. Как уже подробно аргументировалось ранее, Ленин совершенно определенно указал на Сталина как единственного своего реального политического преемника
Если не принять эту мысль, тогда следует признать, что составление Лениным «письма-завещания» было совершенно бессмысленным! Более того, в этом случае следует признать и то, что, давая всем своим ближайшим соратникам, кроме Сталина, уничижительные, обезоруживавшие политически характеристики — лишь дипломатично прикрытые гротеском похвалы, — Ленин проявил верх неосмотрительности. Если не сказать: глупости.
Стоило ли подчеркивать оппозиционность Троцкого, штрейкбрехерство Зиновьева и Каменева (кстати, факты весьма известные), негативные черты Пятакова и Бухарина, — по существу «раздевая» их, — не имея осознанной цели? Для чего? Чтобы оставить в их умах недобрую память о себе?
Несомненно и то, что если бы Ленин захотел действительно развенчать авторитет Сталина, то он сделал бы это не колеблясь. Ленин не посягнул на это. Даже написанное им в эмоциональном порыве дополнение о якобы «грубости» Сталина, по существу не меняло ленинской позиции.
И это поняли все. При чтении дополнения к письму, касавшегося непосредственно Генерального секретаря, в тишине зала вдруг раздалась чья-то громкая реплика: «Ничего, нас грубостью не испугаешь, вся наша партия грубая — пролетарская...»
Конечно, Сталину пришлось пережить острые минуты, но тяжела «шапка Мономаха». Воля Ленина была ясна, и Каменев в своем выступлении отметил, что «последнюю волю, каждое слово Ильича мы, безусловно, должны считать законом... В одном вопросе мы с радостью можем сказать, что опасение Ильича не подтвердилось. Я имею в виду вопрос, касающийся Генерального секретаря. Вы все были свидетелями нашей совместной работы в последние месяцы».
Обсуждать вопрос о перемещении Сталина Пленум не стал, перенеся эту, как и прочие оценки Лениным членов Политбюро, на съезд.
Но были ли «грубость, капризность...» чертами Сталина? Может быть, другие члены Политбюро блистали манерами воспитанниц Смольного института? В опубликованной в Париже книге Б. Бажанов в 1931 году отмечал: «...Сталин очень хорошо умел владеть собой и был груб, лишь когда не считал нужным быть вежливым».
Впрочем, обвинение в грубости можно полностью отнести к тому же Троцкому, который даже не грубо, а вызывающе нагло относился к окружавшим. Уже само то, что, как подсчитано, с 1923 по 1926 год из 287 заседаний Политбюро Троцкий посетил только 151, являлось нескрываемым вызовом коллегам.
О его поведении на заседаниях с демонстративным чтением романов уже упоминалось, как и об отношении «к воспаленному Льву» Зиновьева, «откровенно игнорировавшего Троцкого». «Каменев лишь слегка кивал» ему, и только Сталин «тянулся через стол», чтобы «обменяться с ним рукопожатием и поприветствовать».
Впрочем, сам Лейба Бронштейн не церемонился и с Лениным. Мария Ульянова писала: «Характерен в этом отношении случай с Троцким. На одном заседании ПБ Троцкий назвал Ильича «хулиганом». В.И. побледнел, как мел, но сдержался. «Кажется, кое у кого нервы пошаливают», — что-то вроде этого сказал он на эту грубость Троцкого...»
И любопытное состоит в том, что «характеристика» Сталина, по существу спровоцированная Крупской, откровенно не соответствовала оценкам его личностных качеств. Даже самые страстные антагонисты Сталина — не считая откровенного бреда Хрущева — не приводят в своих воспоминаниях ни одного факта его «грубости», «капризности» либо «невежливости».