Страница 108 из 179
— Ну, что скажешь? — спросил папа, стараясь спрятать от Тимы свои грустные глаза.
— Папа, — сказал Тима громким шепотом и предложил: — Давай я тебя поцелую.
Он обнял отца за обросшую жилистую, худую шею и изо всех сил поцеловал его в колючую щеку.
— Тима, — сипло сказал папа, — ты знаешь, что… — и, протирая очки дрожащими пальцами, добавил: — Ты хороший человек, вот, — и, надевая снова очки, попросил: — Люби маму, она у нас, знаешь, необыкновенно хорошая.
И, бережно поцеловав Тиму в лоб, глубоко засунув руки в карманы, ушел, а из его правого, протоптанного валенка волочился по снегу вылезший кусок портянки.
В конюшне Тима обнял за шею Ваську и, прижимаясь лицом к его шерсти, тепло пахнущей потом, шептал дрожащими губами:
— Уехала мама. Уехала… А там, в деревне, говорят, коммунистов бандиты убивают. Ты слышишь? Зачем папа отпустил маму? Зачем?..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
После отъезда мамы Тима действительно стал жить вместе с папой и Витолом.
Ян теперь был не только председателем трибунала, а еще вдобавок начальником военно-революционного штаба Совета. Штаб помещался в старинной гранильне — низкие мрачные комнаты, узкие окна в аршинной толщины стенах, каменные плиты пола, до такой степени истертые ногами, что каждая ксадратная плита походила на блюдо; оттого, что во всех углах стояли пирамидками винтовки и на салазках возвышался привязанный за деревянные колеса пулемет, все здесь казалось мужественным, суровым и строгим.
Ян Витол и папа устроили себе спальню в кладовой, где не было окна. И днем и ночью здесь горела семилинейная керосиновая лампа. Тима спал с папой на топчане. Вообще жить тут было неплохо. Папа и Ян отдавали Тиме всю патоку, которую они получали в пайке вместо сахара. Дежурные красногвардейцы учили разбирать и собирать винтовку. А один из них, по фамилии Солодовников, обшил валенки Тимы кожей, и теперь их можно было чистить ваксой, как сапоги. Тима обзавелся настоящим солдатским ремнем. Ложась спать, свертывал ремень в круг и клал под подушку, совсем как папа и Витол свои револьверы. По утрам Ян обтирался снегом, делал гимнастику по Мюллеру и, поглаживая выпуклый мощный шар на согнутой руке, хвастал: "Ничего себе, я еще здоровый, могу в цирке выступать". И он заставлял бледного, тощего папу тоже делать гимнастику, неизменно повторяя то же: "В здоровом теле — здоровый дух".
А папа произносил, задыхаясь, эти же слова только по-латыни: "Мэне сана ин корпорэ сано".
Тиме тоже приходилось подчиняться Яну и тоже делать гимнастику. После завтрака его выгоняли гулять, и Тима шел в транспортную контору ухаживать за своим Васькой.
Когда папа и Ян ложились спать, а это случалось далеко не каждую ночь, Тима сквозь сон слышал их разговоры.
— Я понимаю, — шептал папа взволнованно, — революция родилась в войне, в разрухе. Без мучений, терзаний, ужасов, без тяжелой длительной и кровавой борьбы народу не удержать свою власть. Но как тяжело знать, что некоторые люди, называвшие себя революционерами, тоже стали нашими врагами!
Ян, тщательно укладывая галифе под матрац, чтобы утром они выглядели словно отглаженные, сказал:
— Революционер — это не звание, а призвание. А вот такие, как твой Вазузин, шли в революцию не для того, чтобы поднять народ к народовластию, а чтобы с помощью народа стать самим у власти и над народом.
Папа объявил горячо:
— Вазузин — порождение анархического индивидуализма.
— Возможно, — не совсем уверенно отвечал Ян. — Боязнь народа, презрение к народу вызывают у иных субъектов позывы к личному диктаторству, вот и устраивают заговоры. Хотя Вазузин сознался и кое-что рассказал, самое важное показание он дал после того, как я ознакомил его со списком их временного правительства. Его фамилии там не было. И представь: обиделся, рассердился и все выложил. И даже своих предателями назвал. В психологии у них сидит это стремление к личной власти.
Поэтому с такой подлой жестокостью и действуют и зверски убивают.
Папа сказал задумчиво:
— Две тысячи четыреста лет назад Протагор писал:
"Человек — мера всех вещей".
— А что является мерой человека, он не сказал?
— Не помню.
— Где ж помнить! Сам говоришь: две тысячи четыреста лет назад. Так я тебе скажу: мерой человека может быть только человек.
— Именно так, — согласился папа. — Вот слушай, это, так сказать, почти гимн. — Он порылся в своей пухлой, поношенной записной книжке и торжественно прочитал: — "Будущее светло и прекрасно, любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее сколько можете перенести", — и пояснил благоговейно: Чернышевский.
— А ну, скажи еще раз, — жадно попросил Ян, — Обожди, я запишу. Ой, как хорошо сказано!..
И присев у табуретки, низко склонившись, Ян начал писать.
Однажды ночью Ян пришел, вынул из кобуры наган, выбил из барабана шомполом пустые гильзы и стал сердито чистить револьвер тряпочкой, намоченной керосином. Заложив новые патроны, засунул наган в кобуру, потом очень долго мыл руки под умывальником.
Папа спросил шепотом:
— Ну, как?
Ян нервно передернул сильным плечом:
— Силантьева и Чистякова пулеметом с чердака прямо во дворе положил, сволочь.
— А его поймали?
— Застрелил на чердаке, — глухо сказал Ян. Лег на койку и приказал: Молчи, спать буду.
Но он не спал и не давал уснуть Тиме: ворочался, вздыхал.
На следующий день Тима не мог преодолеть чувства испуганного отчуждения к Яну, убившему вчера какогото человека. Ян заметил это и не заговаривал с Тимой, а только иногда тревожно и вопросительно подымал на него светлые узкие глаза и тер ладонью наголо стриженную круглую голову с маленькими, по-мальчишески оттопыренными ушами.
Вечером Ян спросил Тиму:
— При тебе мальчика с вашего двора укусила бешеная собака?
— Да, — сказал Тима.
— А кто убил ее?
Тима очень струсил, когда собака бросилась на Костю, но успел вскочить на крыльцо, а то бы она и его тоже покусала.
— Убила собаку Феня Полосухина кочергой. Я не успел, — соврал Тима.
— А если бы успел, убил бы?
Догадавшись, что хочет объяснить Ян, Тима признался честно:
— Я тогда очень испугался.
— А вот я не испугался, — сказал Ян сухо. — А если бы испугался, тот успел бы убить еще кого-нибудь. Теперь ты понимаешь?
Тима хотел подойти, прижаться к Яну, сказать, что он слышал, как Ян вздыхал ночью. Но Ян отстранился от него:
— Не надо, Тима. У меня это тоже еще не прошло.
Я только хотел тебе объяснить. Революция — это очень много добра людям, очень. Но нужно очень ненавидеть зло, чтобы быть добрым. Ты знаешь, что мы тут делаем?
Защищаем людей от зла, которое хотят им причинить, поэтому мы не должны быть просто добрыми, и это самое трудное, что может поручить человеку революция.
— Но ведь вы же добрый! — воскликнул горячо Тима.
Ян задумался.
— Если б я был злым человеком, меня бы партия сюда никогда не поставила.
— Папа тоже добрый, — сказал Тима.
— Твой папа очень добрый, такой добрый, что я подобру отпускаю его, чтоб больше не быть злым на него.
— Что же вы на папу злитесь? — обиделся Тима. — Он же вас слушается.
— Он не меня должен слушаться, он должен слушаться революции.
Конечно, Тима понимал, каким тревожно-страшным делом занимался Ян. Он видел, как арестованные боятся Яна, заискивают перед ним или, притворясь возмущенными, держатся вызывающе и оскорбляют Яна всякими словами.
А Ян с ними говорит спокойно, как папа с вольными.
Наверное, Ян от него и научился.
— Позвольте, — говорит Ян человеку в офицерских брюках и в замасленной кацавейке, — Вы утверждаете, что держали мышьяк от крыс. И что в конюшню его притащили крысы. Но ведь в хлебных катышках дозы были не крысиные и даже не лошадиные, а на слонов рассчитаны.
— Я не аптекарь, знаете лж, — усмехается допрашиваемый.