Страница 107 из 179
Когда Варвара Николаевна пришла в больницу, она очень рассердилась на мужа:
— Как ты смел от меня скрывать, что тебя ранили?
— Варенька, — тихо сказал Сапожков, — ты ведь у меня фантазерка, зачем же волновать тебя!
— Ох, Петька, какой ты глупый! — И, прижавшись щекой к лицу мужа, она произнесла совсем тихо: — Ты мой и самый лучший на свете.
— Варенька, не нужно меня переоценивать, — рассудительно сказал Сапожков. — Ты должна лучше других видеть мои недостатки.
— Ну ладно, вижу, вижу…
— Тогда хорошо, — с облегчением вздохнул Сапожков и добавил поучающе: Если человека идеализировать, всегда возможна угроза разочарования.
— Ах, Петр, — устало произнесла Сапожкова, — ну что ты все философствуешь!
— Варенька, — наставительно произнес Сапожков. — Человек — существо мыслящее.
Варвара Николаевна взяла мужа за унт и, приближая к его лицу свое лицо, произнесла самым нежным, самым своим певучим голосом:
— А ты — мое самое дорогое существо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Папа пришел в транспортную контору проводить маму, уезжавшую с обозом за хлебом. Вместе с мамой ехали шестнадцать рабочих. Они везли подарки: пять тысяч штук кирпичей, полные сани красиво обожженных Хрулевым глиняных горшков, завернутые в рогожи тюки книг, ящик железных зубьев для борон, два ящика гвоздей, тяжелые лемехи, связанные в стопу ржавой железной проволокой.
На сани, в которых должна была ехать мама, был водружен большой, плетенный из черемуховых ветвей короб с овальным лазом. Внутри этого короба будет сидеть мама, и никакая пурга ей не страшна.
В провиантских санях стояла кадка с тестом и колонкой белых кругов мороженого молока. Сушеные окуни свалены в угол кучей, как щепки. Хомяков с озабоченным лицом проверял сбрую, тщательно осматривал коней и давал суровые, короткие приказания. Он очень беспокоился, чтобы народнохозяйственные кони выглядели не хуже, чем крестьянские, поэтому велел еще раз вычесать всем хвосты и гривы, "пройтись скребницей и щеткой по всем статям". Тайком от всех он помазал копыта коней черной краской, выпросив ее у шорника.
Тима помогал запрягать коней и говорил громко, чтобы мама слышала, каким он стал образованным в конском деле:
— Вы Серко коленом в брюхо поддайте. Он нарочно тужится, когда подпругу затягивают. А то сползет потом седелка или начнет на ходу прыгать и сделает набоины.
Белужин принес охапку березовых поленьев и, свалив в провиантские сани, сказал:
— Если во вьюгу заплутаются, костер сложат, обогреются. — Отряхивая с груди тонкие белые лоскуткп бересты, признался с огорчением: — Опять меня Хомяков презирает. Привязал я колокольцы, а он говорит: "Скидывай обратно!" Мол, звоном бандитов созывать только.
А я для торжественности хотел.
— Разве в тайге есть сейчас бандиты? — встревожился Тима.
— Они теперь везде, — махнул рукой Белужин, — Только раньше одни от горя и бедности за ножи да за винтовки брались, а теперь другие — от богатства. Добром землю разве отдадут те, кто ее захапал и на кого переселенцы батрачили? Сейчас в деревне такое землетрясение происходит, только держись!
Мама в длинном до пят тулупе, подпоясанная веревкой, в заячьей ушапке, пушистой, словно огромный одуванчик, говорила Тиме уважительно:
— Ты как заправский извозчик с лошадьми научился обращаться, обернувшись к папе, похвасталась: — Заметил, как он все понимает?
Но что ответил папа, Тима не расслышал.
— Сапожков! — сердито кричал Белужин. — Ты куда с упряжки гнедого чересседельник подевал? Сказано же, на деревянном гвозде всё в порядке вешать!
Тима бросился в конюшню, нашел упавший в сено чересседельник, а когда снова вернулся, увидел, как мама, сняв рукавицы, протянула папе руки и папа, взяв их в свои, говорил маме:
— Ты, знаешь, Варенька, еще за сто восемьдесят лет до рождения Христова братья Гракхи предлагали устроить справедливый передел земли, и оба в разное время за это были убиты патрициями.
— Пожалуйста, не беспокойся, — сказала мама. — КЬк тебе известно, сейчас совсем другое время. А у товарища Козырева есть даже в деревянной коробке скорострельный мозер.
— Не мозер, а маузер, — поправил Тима. — А твой револьвер называют «бульдог».
— Смешно, — улыбнулась мама, — револьвер с собачьим названием.
— Смит-висоп лучше, а самый замечательный — это браунинг, — задумчиво сказал Тима. — Я его у Яна впдел, плоский, синий, и только один раз нажмешь, остальное сам стреляет.
Мама взяла Тиму за плечо и, тревожно заглядывая в лицо, взмолилась:
— Дай мне сейчас же честное слово, что ты без меня не будешь даже близко подходить к оружию, — и, повернувшись к папе, произнесла с отчаянием: — Ты слышал?
Откуда он, по-твоему, про револьверы узнал? Ему ктонибудь дает их трогать, да?
— Варенька, — сказал папа твердо. — Тима уже не маленький ребенок. В его возрасте я тоже интересовался всякими машинами.
Мама стала взволнованно развязывать уши заячьей шапки, обернутые вокруг ее шеи.
— Боже мой, — огорченно твердила она, — боже мой!
Ну как я вас могу оставлять одних вдвоем, когда ты потворствуешь всяким глупостям?
— А ты возьми меня с собой, — быстро посоветовал Тима.
— Еще чего не хватало! — испугалась мама. — Нет, нет, оставайся со своими конями и с папой.
— Папа все равно со мной редко встречается, — пожаловался Тима.
— Петр, — сказала мама. — Я прошу тебя…
— Хорошо, — пообещал папа. — Я буду обязательно каждую ночь навещать Тиму.
— Да, да, непременно! Тима не должен оставаться один.
— Только ты скажи, чтобы он будил меня, — деловито попросил Тима. — А то придет на цыпочках, поглядит, как я сплю, и снова уйдет, а я и не узнаю, что он приходил.
Мама задумалась:
— Будить ни в коем случае. Нарушать сон вредно.
— По коням! — зычно закричал Козырев, и головные подводы выехали из ворот.
Мама вскочила в свои сани и стала махать папе и Тиме рукой.
А папа и Тима еще долго бежали рядом с санями и кричали маме:
Папа. Варенька, умоляю — не простудись!
Тима. Кедровых шишек привези!
Папа. Будь осторожна: сейчас в дэревне ожесточенная классовая борьба!
Т и м а. Приезжай скорей обратно!
Папа. Помни, ты — мое самое главное на свете.
Т и м а. Мамуссчка, ты обо мне думай, когда спать ложишься, ладно?
Мама махала им обоим рукой, глаза ее сине и влажно блестели, и последнее, что увидел Тима, — это белую заячью шапку и в пей лицо мамы, такое ласковое, печальное, дорогое.
Обоз скрылся за поворотом, на дороге остались только гладко отшлисровакные следы от полозьев, но и их скоро запорошило густым, кудлатым снегом.
Остановившись возле ворот транспортной конторы, папа сказал Тиме, вздохнув:
— Вот, брат, мы с тобой вдвоем остались. Плохо нам будет теперь без мамы.
— Ничего, — утешил Тима, — она скоро вернется.
И даже-хорошо, что поехала. Видел, какая она худая, а в деревне, говорят, еды много. Поест там как следует и вернется даже толстее.
— Ну что ж, — согласился папа. — Будем ждать. — Потом добавил сконфуженно: — Ты пзвини, Тима, мно надо идти.
— Мне тоже, — сказал Тима.
— Тебе куда? — спросил папа.
— К Ваське. Может, поеду, еслп вызов будет. А тебе куда?
— Витол вызывает.
— Контриков за шкирку хватать, да?
Папа обиделся, покраснел и сказал Тиме назидательно:
— Пользоваться жаргонными выражениями — значнт, пренебрегать чистотой и ясностью русского языка.
Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смел этого делать!
— Ладно, не буду, — покорно согласился Тима. Потом нерешительно спросил: — А ты все-таки зайдешь ночью?
— Постараюсь, обязательно постараюсь.
— Ну, я пошел, — объявил Тима, но, сделав несколько шагов, оглянулся, увидел спину отца, сутулую, с уныло опущенными плечами, и, проникаясь к нему шалостью, крикнул: — Папа, обожди!