Страница 23 из 33
Мы простились на остановке. Я твердо надеялась, что все обойдется благополучно. С ним не может, не должно случиться ничего плохого!
На следующий день пришла поздравительная телеграмма на имя мамы– Марии Фучиковой: «Наилучшие пожелания шлет вам Франта».
Я сразу поняла, что она от Юлека.
Настал день, когда Юлек смог вернуться обратно в Хотимерж. Точно даты не помню, примерно между 22 и 28 июня. Мы спросили, где он скитался эти три недели, ведь жить в нашей пражской квартире было опасно.
Он рассказал, что поселился неподалеку от Праги, в Петровицах, у пани Чаховой. Там он пробыл две недели, остальное время жил в Праге у своего соученика по пльзеньской гимназии, товарища Драбека. Собственно, в Петровицах Юлек проводил лишь ночь. Днем он уезжал в Прагу и работал в музейной библиотеке или в Клубе работников искусств.
Две недели мы прожили спокойно, но настал роковой понедельник, 29 июля 1940 года. Я очень живо помню все подробности этого жаркого солнечного дня.
Целый день мы провели дома. Я переводила, Юлек с самого утра печатал на машинке свои заметки. Иногда он задумывался и, подперев рукой голову, глядел на холмы, вырисовывавшиеся на горизонте, а затем снова принимался выстукивать четырьмя пальцами букву за буквой. Я часто отрывала его от работы – то искала и не находила подходящее чешское выражение, то хотела поделиться с ним обнаруженным при переводе курьезом, или Юлек, сам услыхав звон пустых ведер на кухне, вскакивал и, воскликнув: «Мама, почему ты не скажешь!» – отнимал у матери ведра. Он не мог допустить, чтобы мама, Либа или я таскали воду снизу, из колодца. «Для меня это гимнастика, для вас – тяжелая работа!» – убеждал он нас.
В полдень мама, приоткрыв двери, звала нас: «Дети, идите есть!»
В тот день после обеда я сварила Юлеку чашечку черного кофе. Он очень любил кофе, но мы лишь изредка могли позволить себе эту роскошь… А потом мы снова взялись за работу.
Когда солнце покинуло комнату, Юлек встал, потянулся и сказал:
– А что, если нам прогуляться по лесу?
Я не заставила себя просить…
Мы вошли в лес, здесь царили мягкий сумрак и приятная прохлада. На каждом шагу попадались сизые, словно тронутые изморозью ягоды черники. Вдруг Юлек заметил в ветвях белку. Зверек, услыхав шум шагов, замер. Мы тоже. Кто дольше выдержит? Но я сделала неосторожное движение, и белка с быстротой молнии исчезла в ветвях.
Мы возвращались домой. Возле нашего дома, на небольшой полянке, мальчишки гоняли мяч. Мы остановились. Один из них озорно крикнул:
– Посудите нам, пан Фучик!
И вот Юлек уже включился в игру. Он бегал среди мальчишек и засчитывал голы…
Мама встретила нас словами:
– Как я рада, что вы наконец вернулись! Мне что-то взгрустнулось одной.
В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец заболел и лежал в пльзеньской больнице, Либа с детьми уехала, а Вера в то лето в Хотимерже почти не появлялась… И вдруг у калитки раздался звонок. Мы насторожились. И тут же со двора донеслись голоса детей:
– Жандарм! Жандарм!
– Погоди, Юлек, я сама взгляну, к кому он идет, – сказала я и быстро вышла на лестницу.
Сердце мое судорожно сжималось. Снизу приближались шаги, кто-то поднимался по лестнице… Мы столкнулись на маленькой площадке. Жандарм и я. Он был в мундире, на голове каска, на плече винтовка со штыком. Я загородила ему дорогу.
– Добрый день, господин жандарм! Собрались к нам в гости? – спокойно спросила я, словно действительно предполагала, что он мог прийти к нам с визитом.
Я и сама удивилась, что голос у меня даже не дрогнул. Жандарм строго и сухо спросил:
– Молодой Фучик дома?
– Нету, – солгала я, не колеблясь. – А что вы хотите? Я ему передам, когда он вернется.
Я видела этого человека впервые. Я старалась говорить достаточно громко, чтобы в кухне наверху Юлек мог слышать меня. Но нас могли слышать и соседи из нижних квартир.
– Нет, так дело не пойдет, – строго ответил жандарм. – А где он?
– Гуляет в лесу… Наконец я решилась:
– Зачем нам стоять в коридоре, входите!
Я ввела его в Либину комнату, смежную с нашей кухней.
– Присядьте, – предложила я жандарму стул. Он остался стоять.
– Ваш муж родился двадцать третьего февраля тысяча девятьсот третьего года? – сказал жандарм.
– Да. Но скажите, ради бога, чего вы хотите от него? – опять спросила я.
Жандарм сурово ответил:
– Не могу!
Я схватила его за руку:
– Дайте честное слово, что вы не собираетесь причинить ему зло! Он колебался. Я держала его руку в своей. И вдруг я почувствовала легкое рукопожатие. Жандарм снял каску и заверил меня:
– Я не желаю ему зла, но скажите, где он?
Я не поверила ему до конца, но все-таки мне стало легче.
– Не знаю, право, не знаю, – повторяла я. – Пойду взгляну, может быть, он уже вернулся.
Я вошла к Юлеку в кухню. Коротко передала ему свой разговор с жандармом. Юлек закурил и глубоко затянулся. Стало совсем тихо, лишь с улицы доносился шум ребячьих голосов. Юлек подумал немного, а потом решительно сказал:
– Густина, я выйду к нему!
Мы с мамой примостились на стареньком диване у стены, за которой Юлек разговаривал с жандармом. Затаив дыхание мы прислушивались к каждому слову. Нет, не слышно ни звука.
Это продолжалось целую вечность, но вот Юлек отворил кухонную дверь и тише, чем обычно, сказал:
– Мне придется уехать. А ты, Густина, ступай к нему, он хочет поговорить с тобой.
Жандарм, теперь уже совсем дружелюбно, сказал:
– Дайте честное слово, что никто, кроме вас, не узнает о моем разговоре с вашим мужем. Имейте в виду – я рискую головой. У меня ордер гестапо на его арест. Ваш муж должен немедленно скрыться.
Я искренне пожала его руку.
– В жандармском отделении, – продолжал он, – нам прочли приказ гестапо о немедленном аресте вашего мужа, коммунистического журналиста, скрывающегося в Хотимерже. Когда начальник спросил, кто хочет произвести арест, никто не ответил. Мы наблюдали друг за другом. Потом вызвался я. Инструкция такова: схватить и доставить в отделение… Теперь я иду доложить, что не застал Юлиуса Фучика дома.
Я проводила жандарма за ворота…
Вот что рассказал Юлек.
Когда он вошел в комнату, жандарм заявил ему: «Вы арестованы!» Юлек спросил: «Вы чех?» – «Да», – ответил жандарм. «Позволит совесть вам, чеху, арестовать чеха по приказу немецкого гестапо?» – сказал Юлек. «Как же мне быть? – ответил жандарм. – Ведь это приказ».
«Мы поговорили и решили, – рассказывал дальше Юлек, – что я скроюсь, а жандарм доложит, будто не нашел меня».
Имя этого человека Иозеф Говорка. Сейчас он член Коммунистической партии Чехословакии.
Юлек уходил в неизвестность. Он уложил в портфель немного белья и свою работу о Сабине. Из дому он уже больше не выходил. Старался шутками рассеять наши мрачные мысли. Вечером к нам зашел наш постоянный гость, сосед снизу, железнодорожник Войтех Тихота.
Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в Пльзень. Тихота без объяснений все понял. Визит жандарма не прошел незамеченным. Тихота предложил Юлеку:
– Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму.
Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности.
Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с домом, целый год оказывавшим ему свое гостеприимство. Ночь была летняя, короткая. Не светилось ни одно окно. Здесь строго соблюдали приказ о затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики…
– До свиданья, Густина! – шепнул Юлек.
– Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги?
Юлек ответил, что приедет и выяснит, как обстоит дело с нашей квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого слова, будет содержать нужное сообщение. Если слово перечеркнуто одной чертой, то читать следует лишь каждую первую букву каждого последующего слова, если двумя – только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение ближайшей недели приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне сообщат, куда я должна явиться.