Страница 1 из 33
Юлиус Фучик.
Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте!
Не забудьте ни добрых, ни злых.
Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас.
РЕПОРТАЖ С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ.
НАПИСАНО В ТЮРЬМЕ ГЕСТАПО В ПАНКРАЦЕ ВЕСНОЙ 1943 ГОДА
Сидеть, напряженно вытянувшись, уперев руки в колени и уставив неподвижный взгляд в пожелтевшую стену комнаты для подследственных во дворце Печена, – это далеко не самая удобная поза для размышлений. Но можно ли заставить мысль сидеть навытяжку?
Кто-то когда-то – теперь уж, пожалуй, и не узнать, когда и кто, – назвал комнату для подследственных во дворце Печена кинотеатром. Замечательное сравнение! Обширное помещение, шесть рядов длинных скамей, на скамьях– неподвижные люди, перед ними – голая стена, похожая на экран. Все киностудии мира не накрутили столько фильмов, окольно их спроецировали на эту стену глаза ожидавших нового допроса, новых мучений, смерти. Целые биографии и мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене, о детях, разоренном очаге, о погибшей жизни, фильмы о мужественном товарище и о предательстве, о том, ному ты передал последнюю листовку, о крови, которая прольется снова, о крепком рукопожатии, которое обязывает, – фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви, сомнения и надежды. Оставив жизнь позади, каждый здесь ежедневно умирает у себя на глазах, но не каждый рождается вновь.
Сотни раз видел я здесь фильм о себе, тысячи его деталей. Попробую рассказать о нем. Если же палач затянет петлю раньше, чем я закончу рассказ, останутся миллионы людей, которые допишут счастливый конец.
ГЛАВА I. ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Без пяти десять. Чудесный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года.
Я тороплюсь, насколько это возможно для почтенного, прихрамывающего господина, которого я изображаю, – тороплюсь, чтобы поспеть к Елйнекам до того, как запрут подъезд на ночь. Там ждет меня мой «адъютант» Мирек. Я знаю, что на этот раз он не сообщит мне ничего важного, мне тоже нечего ему сказать, но не прийти на условленное свидание – значит вызвать переполох, а главное, мне не хочется доставлять напрасное беспокойство двум добрым душам, хозяевам квартиры.
Мне радушно предлагают чашку чаю. Мирек давно пришел, а с ним и супруги Фрид. Опять неосторожность.
– Товарищи, рад вас видеть, но не так, не всех сразу. Это прямая дорога в тюрьму и на смерть. Или соблюдайте правила конспирации, или бросайте работу, иначе вы подвергаете опасности себя и других. Поняли?
– Поняли.
– Что вы мне принесли?
– Майский номер «Руде право».
– Отлично. У тебя что, Мирек?
– Да ничего нового. Работа идет хорошо…
– Ладно. Все. Увидимся после Первого мая. Я дам знать. И до свиданья!
– Еще чашечку чаю?
– Нет, нет, пани Елинкова, нас здесь слишком много.
– Ну одну чашечку, прошу вас!
Из чашки с горячим чаем поднимается пар.
Кто-то звонит.
Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть?
Гости не из терпеливых. Колотят в дверь:
– Откройте! Полиция!
– К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер, я прикрою ваше бегство.
Поздно! Под окнами гестаповцы, они целятся из револьверов в комнаты. Через сорванную с петель входную дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в комнату. Один, два, три… девять человек. Они не видят меня, я стою в углу за распахнутой дверью, у них за спиной. Могу отсюда стрелять беспрепятственно. Но девять револьверов наведено на двух женщин и трех безоружных мужчин. Если я выстрелю, погибнут прежде всего они. Если застрелиться самому, они все равно станут жертвой поднявшейся стрельбы. Если я не буду стрелять, они посидят полгода или год до восстания, которое их освободит. Только Миреку и мне не спастись, нас будут мучить… От меня ничего не добьются, а от Мирека? Человек, который сражался в Испании, два года пробыл в концентрационном лагере во Франции и во время войны нелегально пробрался оттуда в Прагу, – нет, такой не подведет. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три?
Мой выстрел ничем не поможет, я лишь избавлюсь от пыток, но зато напрасно пожертвую жизнью четырех товарищей. Так? Да. Решено.
Я выхожу из укрытия. – А-а, еще один!
Удар по лицу. Таким ударом можно уложить на месте.
– Hande auf! note 1 Второй удар. Третий. Так я себе это и представлял.
Образцово прибранная квартира превращается в груду перевернутой мебели и осколков. Снова бьют кулаками.
– Марш!
Вталкивают в машину. На меня все время направлены револьверы. Дорогой начинается допрос:
– Ты кто такой?
– Учитель Горак.
– Врешь!
Я пожимаю плечами.
– Сиди смирно или застрелю!
– Стреляйте!
Вместо выстрела – удар кулаком.
Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется, что вагон разукрашен белыми гирляндами. Свадебный трамвай сейчас, ночью? Должно быть, у меня начинается бред.
Дворец Печека. Я думал, что живым туда никогда не войду. А тут почти бегом на четвертый этаж. Ага, знаменитый отдел 11-А-1 по борьбе с коммунизмом. Пожалуй, это даже любопытно.
Долговязый, тощий гестаповец, руководящий налетом, прячет револьвер в карман и ведет меня в свой кабинет. Угощает сигаретой.
– Ты кто?
– Учитель Горак.
– Врешь!
Часы на его руке показывают одиннадцать.
– Обыскать!
Начинается обыск. С меня срывают одежду.
– У него есть удостоверение личности.
– На чье имя?
– Учителя Горака.
– Проверить! Телефонный звонок.
– Ну конечно, не прописан! Удостоверение фальшивое. Кто тебе выдал его?
– Полицейское управление.
Удар палкой. Другой. Третий… Вести счет? Едва ли тебе, дружище, когда-нибудь понадобится эта статистика.
Фамилия? Говори! Адрес? Говори. С кем встречался? Говори! Явки? Говори! Говори! Говори! Сотрем в порошок!
Сколько примерно ударов может выдержать здоровый человек?
По радио сигнал полуночи. Кафе закрываются, последние посетители расходятся по домам, влюбленные медлят у ворот и никак не могут расстаться. Долговязый, тощий гестаповец, весело улыбаясь, входит в помещение.
– Все в порядке… господин редактор?
Кто им сказал? Елинеки? Фриды? Но ведь они даже не знают моей фамилии.
– Видишь, нам все известно. Говори! Будь благоразумен. Оригинальный словарь. Быть благоразумным – значит предать. Я неблагоразумен.
– Связать его! И покажите ему!
Час. Тащатся последние трамваи, улицы опустели, радио желает спокойной ночи своим самым усердным слушателям.
– Кто еще, кроме тебя, в Центральном Комитете? Где ваши радиопередатчики? Типографии? Говори! Говори! Говори!
Теперь я могу более хладнокровно считать удары. Болят только искусанные губы, больше ничего я уже не ощущаю.
– Разуть его!
В ступнях боль еще не притупилась. Это я чувствую. Пять, шесть, семь… Кажется, что палка проникает до самого мозга. Два часа. Прага спит, разве только где-нибудь во сне заплачет ребенок и муж приласкает жену.
– Говори! Говори!
Провожу языком по деснам, пытаюсь сосчитать, сколько зубов выбито. Никак не удается. Двенадцать, пятнадцать, семнадцать? Нет, это меня «допрашивают» столько гестаповцев. Некоторые, очевидно, уже устали. А смерть все еще медлит.
Три часа. С окраин в город пробирается утро. Зеленщики тянутся на рынки, дворники выходят подметать улицы. Видно, мне суждено прожить еще один день.
Приводят мою жену.
– Вы его знаете?
Глотаю кровь, чтобы она не видела… Собственно, это бесполезно, потому что кровь всюду, течет по лицу, каплет даже с кончиков пальцев.
Note1
Руки вверх! (нем.)