Любовь

Она тоже улыбнулась, но в улыбке ее было нечто смущенное, неуверенное, во всяком случае. Несомненно, она должна была испытывать досаду, оттого что распалась блаженная гармония чувств, которая обещала так много, но если и расстроилась Золотинка, досада ее сказывалась непривычным для Юлия образом. Досада ее была легка, как смех. И верно, она знала, что говорила, когда предупреждала против случайностей воображения.

Правда, такого конфуза, что последовал затем в немедленной готовности за словами, она, должно быть, и в худшем сне не могла ожидать. Хотя, понятно же, понимала — слишком хорошо понимала! — что страх неблаговидных случайностей как раз и производит непрошеные выбросы воображения.

Они сидели на той же скале, свесив с обрыва ноги, туман тихо стлался, свиваясь в изменчивые призраки не определившихся еще видений, и вдруг, сразу и резко обнаружилась иная действительность. Юлий и Золотинка будто просели на малой своей горке, а над ними, занимая собой небо, встали черные бока близко составленных кораблей.

Это были ладьи великокняжеского боевого флота на берегу Белой. Золотинка тотчас же поняла, что последует, едва увидела саму себя, свое большое подобие, что вынырнуло из воды и, поймав ногами дно, отвело со лба мокрые волосы… осторожно глянуло в сторону светлеющего песком берега.

— Не смотри! — испуганно дернулась Золотинка, пытаясь закрыть Юлию глаза, но он ничего предосудительного пока не видел и шутливо боролся, перехватывая ладонь, целовал и ладонь, и губы, не давая любимой свободы ни в жесте, ни в слове. Она же сама толком не знала, как объяснить и что сказать, не умея прекратить то, что разворачивалось у них перед глазами, потому что сама же открыла Юлию душу и все… все, что там было, высокого и низкого без разбора.

Они боролись, а Золотинка-призрак подняла голову.

…Тесно составленные друг к другу суда смыкались продольными свесами, назначенными для того, чтобы увеличить развал бортов. К несчастью, свесы эти, имевшие по всей длине сквозные гнезда для весел, напоминали скорее решетку, чем надежную крышу над головой. Когда Золотинка встала на ноги и затаилась, почитая себя в относительной безопасности, дырявая крыша над ней потекла.

Юлий вырвался — ничего нельзя было скрыть.

Тоненькая струйка, распадаясь в воздухе, хлестала в одном месте, брызнуло в другом. Над утесом, где глупо, растерянно хихикнул Юлий, повеяло острым запахом крепко настоянной за ночь мочи. Пробужденные на ладьях мужики в нижних рубахах и подштанниках все разом, позевывая, занялись естественным по утру делом. Спустя несколько мгновений через решетку сомкнутых над головой несчастной Золотинки свесов захлестало вонючим дождем, в лицо повеяло брызгами, брызги летели на скалу, где замерли потрясенные, затаившиеся друг от друга жених с невестой… Не чая спасения, потеряв всякое соображение, Золотинка бросилась к берегу…

…кинулась на Юлия, заслоняя его собой от зрелища, опрокинула на камни и навалилась — он уж не смел сопротивляться. В беспамятной лихорадке Золотинка торопилась закрыть юноше глаза, если тот пытался еще смотреть. Но надо было затыкать и уши, потому что там, за спиной, происходило все самое мерзкое, безобразное, что только могло привидеться Золотинка от страха, от все подавляющего отчаяния, от жгучего стыда. Она совершенно не владела собой — вереницей неслись, сменяя друг друга, мерзопакостные видения. Навалившись грудью на Юлия, Золотинка дрожала в болезненном ознобе, не оборачиваясь, и не давала глядеть Юлию, но знала, что там делается. Там хлюпало, лилось, извергалось, там сопело, издавая смачные трубные звуки, плевалось, харкало и снова лилось. Казалось, не человек, не ловкая, ладная девушка производила все эти чудовищные потуги — какая-то всемирная утроба разверзлась. С небес веяло ароматами нужника.

С этим нельзя было сладить — как при поносе, — Золотинка ополоумела. Ее тошнило — не в воображении, а самым натуральным образом, она едва сдерживалось, чтобы не вырвало, — на голову Юлия. И это был бы уже конец.

Ужас ее поразил Юлия — он затих. Он не затыкал уши, не жмурился и вообще ничего не делал, он лежал под ней, как заснул, ничего не выражая лицом, словно не видел, не слышал, не понимал… не видел и не слышал, во всяком случае, ничего особенного.

И это отрезвило Золотинку. Она подумала, что, может статься, не все еще кончено.

Что жизнь, может быть, на этом не пресеклась.

Что, может быть, — вдруг? — останутся крохи чувства и после этого… Пусть самая малость.

И ужас в том, что пораженная до какой-то лихорадочной дрожи, она любила Юлия ничуть не меньше, а, чудилось, еще больше, острее, болезненней, чем любила до этого поносного срама.

Она решилась приподняться, освобождая Юлия… За спиной понемногу стихало. Повеяло молочным туманом, простыми запахами сырости, леса, лесной тропы.

Но Юлий не сразу открыл глаза. Он притворно потянулся, просыпаясь… и улыбнулся безмятежной улыбкой долго и сладко, с чистой совестью проспавшего все самое любопытное человека. Золотинка не верила. Внутренне сжавшись, она ожидала брезгливой, насмешливой или — ничуть не лучше — сочувственной гримасы… она горела, горели уши, щеки, шея и, кажется, даже ладони.

— Глупышка, — должен был что-нибудь сказать Юлий и сделал попытку усмехнуться. Но, похоже, и сам не понимал уместно ли будет смеяться.

Верно, это было бы самое уместное, но Золотинка ничего, совершенно ничего не понимала, она не способна была соображать.

— Подумаешь, — сказал он еще с некоторой неуверенностью, которую Золотинка тотчас же приняла на свой счет, тогда как Юлий просто не знал, как подступиться в закоченевшей в горе невесте.

Он-то смеялся, но опасался смеяться. Он вообще не знал, какие выражать чувства. И осторожно — словно боялся, что Золотинка укусит за руку, — погладил ее по спине.

— Ты забудешь это? — глухо спросила Золотинка, не оборачиваясь.

Он не удержался от смешка:

— Ну, эти природные явления мне, в общем-то, до некоторой степени известны. Нельзя сказать, чтобы я столкнулся с ними первый раз в жизни.

Похоже, Золотинке не приходилось еще смотреть на дело с такой точки зрения. Она задумалась. То есть, точнее сказать, почувствовала наконец, что способна мыслить. И это походило на вздох после тяжелой, изнурительной болезни. Но возвратиться к непринужденному разговору, как бы там ни было, затруднялась.

Притих и Юлий. Задумался о своем, вспомнив, что и сам уязвим, наверное. Похоже так, потому что некоторое время спустя Золотинка, по-прежнему не оборачиваясь, — не смела она глянуть в глаза любимому — обнаружила, что очутилась в потемках… в вечерних покоях Юлия в Толпене. Она была один раз в этой комнате и теперь как будто узнала. Она подумала спросить точно ли это так, но Юлий — чувствовала она спиной — тоже смешался. Золотинка обернулась — за краем скалы, где была дверь, стояла незнакомая, впрочем, может быть даже, смутно знакомая женщина.

Потупив очи, волоокая красавица протянула книгу… держала книгу на весу, ожидая того, кто ее возьмет. Но никто не брал.

И как ни была Золотинка подавлена собственным несчастьем, она ясно почувствовала нечистое изумление Юлия, который обмер, не желая принимать книгу от непрошеного видения.

— Убрать это все? — сказала Золотинка, шмыгнув носом. Она угадывала, что последующее будет Юлию крайне неприятно.

Судорожно, коротко оглянувшись, Юлий кивнул и еще кивнул и даже повел рукой, безотчетно отрицая видение. Но Золотинка лишний раз убедилась, что, запустив события, ни над чем уже больше не властна. Пока, горестно вздыхая от не изжитого еще срама, силилась она устранить совсем не нужную, никому, как видно, не нужную тут женщину — чувственную красавицу с полной шеей и полной высокой грудью, с тайной истомой в нежном крупных выразительных черт лице и негой трепетно приопущенных ресниц — пока Золотинка в предчувствии нового несчастья напрягалась избавить Юлия и себя от соблазна — Юлий не усидел. Вдруг поднявшись, сделал он шаг и обхватил женщину… Книга упала.