Любовь

Юлий, что сидел рядом, лишь криво ухмыльнулся и пожал плечами, не способный отозваться на то, что видит, даже малейшим замечанием.

Нужно было отвернуться. Скорей отвернуться. Но Золотинка глядела распахнутыми глазами, как в столбняке.

— Это кто? — прошептала она, не понимая, зачем нужно ей знать кто.

— Милава, — ответил, как огрызнулся, Юлий.

И еще одно, не одно — мучительную череду мгновений спустя, когда те двое, что стонали в объятиях, не замечая онемевших свидетелей, начали валиться на покрытый ковром пол, Юлий сказал делано небрежным и жалким оттого голосом:

— Может, кончим на этом?

— Не знаю, как это сделать, — с какой-то униженной поспешностью отозвалась Золотинка. — Я открыла наши души… Теперь не закрыть.

Словно опомнившись, она резко опустила голову на грудь и зажмурилась. Но не могла не слышать, как шуршат одежды, с шорохом скользит шелк, раздаются подавленные вздохи, невнятные, затонувшие в похоти слова.

Юлий — тот, что на скале, — цедил неразборчивые ругательства и раскачивался, отмахивая кулаком, словно испытывал необоримое побуждение броситься на соперника — на самого себя — того что копался сейчас в завязках, пуговках и застежках сомлевшей женщины.

А Золотинка едва жила, оглушенная до такого мучительного сердцебиения, что должна была упереться в землю и шевелить плечами, чтобы высвободить из тенет сердце.

Раздавленная, она поползла от края пропасти прочь и непонятно как — по ошибке или по извращенной потребности мучаться — вскинула невольно глаза. И то, что увидела: голый зад, раскинутые ноги — заставило ее вскрикнуть, без звука разевая рот… Кинулась ничком на скалу.

«Скорее, скорее, скорее… прекратите… я не могу», — дрожала она в беспамятстве и все вскидывала плечи, чтобы не зашлось, не остановилось схваченное клещами сердце.

Она не понимала времени, ничего, кроме муки. И когда почувствовала руки Юлия — не поняла. Она не сопротивлялась, потому что не понимала. Он пытался приподнять, она поддалась.

Юлий обнимал ее молча и тихо, они прижимались друг к другу, как испуганные, потерявшиеся в лесу дети.

То, что творилось перед скалой, давно кончилось. Может быть, происходило нечто другое. Может быть, многое успело произойти вокруг, меняясь, а они все сидели, обнявшись, перебирали друг друга руками, чтоб захватить покрепче, — просто держали, ничего не замечая вокруг. Вздыхали, соприкасаясь мокрыми щеками, мешая слезы… благодатные слезы… слабый утешительный дождик посреди засухи. Временами кто-нибудь говорил — несколько случайных, но добрых слов. А целоваться не смели, сторонились они поцелуев, как кощунства. Ничего, кроме братских, исполненных внутренней грусти объятий.

Они забыли время. Они не торопили его, зная, что время лечит… лечит, позволяя вздохнуть грудью, осторожно, несильно вздохнуть, так только, чтобы не поднять засевшей на дне души боли.

Светлая печаль не оставляла их, когда они пересмеивались и неясно чему хихикали, наткнувшись случайно в глубинах памяти на маленькую девочку в золотых кудряшках. «Суй лялю!» — говорила малышка, напрасно пытаясь убежать от морской волны, а далеко раскатившаяся пена слизывала нарисованных на твердом мокром песке человечков. Слизывала и растворяла в себе столько раз, сколько девочка успевала рисовать, торопливо вычерчивая палочкой точки, кружочки и черточки, которые должны были одушевить песок жизнью. «Суй лялю!» — говорила она Поплеве, полагая, что большой, всемогущий взрослый нарисует такого ловкого и жизнерадостного человечка, что не слизнет его никакая волна… что, может быть, не слизнет, что нужно повторить опыт в десятый и двадцатый раз, чтобы переупрямить ленивое и равнодушное к судьбе человечков море.

И Юлий сжимал свою девочку, прекрасную девушку с белыми волосами, которая хранила в себе мистическую связь с давно затонувшей в волнах прошлого существом, той славной малышкой, что лепетала свое доверчивое «суй лялю!»

Юлий смотрел на Золотинку просветленными, умытыми грустью глазами, и в этом взгляде было восхищение, была жалость, в которой нуждается все живое, жалость, которая давала ему право и необходимость стать вровень с великой волшебницей Золотинкой, стать рядом, подняться в потребности защитить и уберечь. Потому что это была любовь — возвышающая, исполненная достоинства любовь, та любовь, что невозможна без двух святых чувств: без восхищения и без жалости.

Жалостью перевернулось сердце, еще недавно изнемогавшее под гнетом безысходного, не дающего роздыху восхищения.

Восхищением билось сердце — Юлий ощущал его рядом — Золотинка улыбалась и бледнела, позабыв на устах смятенную улыбку — она проникла в сокровенную память того, кто бился за жизнь брата в наполненной порождениями тьмы башне… Золотинка видела продранные чулки и первый мальчишеский поцелуй… поцелуй, что вернул ей улыбку и краски жизни, потому что мальчишеская любовь княжича и дочки конюха теперь и отныне принадлежала ей, Золотинке. Все это принадлежало ей, все что было с ребенком, с мальчишкой, с юношей, несчастья его, радость и отвага и даже любовь его к дочке конюха тоже была ее — Золотинкина. Она улыбалась и мучалась лицом, считая нужным скрывать глупую, совсем как будто не к месту радость, и тыкалась ему головой в грудь, не в силах с улыбкой справиться, закрывала себе глаза волною белых волос, но и там, спрятавшись на груди Юлия, продолжала беззвучно смеяться.

Прошлое, сплетаясь диковинным узором видений, проникало в настоящее, и так хотелось, чтобы девочка Золотинка встретила мальчика Юлия и они бы узнали друг в друге будущее, успели бы обменяться несколькими ободряющими словами, прежде чем разбежались опять на годы. Но, верно, это было бы насилием над природой вещей. Слишком многого они хотели, так много имея, — друг друга! Они вздыхали от невозможности вместить столь многое, странно как-то похмыкивали и посмеивались, встречаясь глазами, покусывали губы и, расставшись на мгновение, тотчас же искали друг друга руками, завороженные чужим прошлым, которое становилось для них настоящим.

Они тонули, изнемогали во впечатлениях, испытывая потребность отдышаться, потому что радовались и ужасались, смеялись и плакали, не разбирая уж отчего, в каком-то общем непреходящем потрясении путая чувства, путая судьбы и явления. Трудно было отличить одно от другого. Тоскливое одиночество заброшенного на болоте мальчика от сжимающей сердце тоски кинутой в беспредельном море девушки; затерянные в безвременье страдания той, кто обратилась каменным изваянием без всякой надежды шевельнуться телом или душой, и острую боль павшего под копыта в неимоверной толчее битвы князя, который был князь, был распаленный животной яростью боя витязь и вот — обратился никем, жалким комком плоти. И как было отличить ревнивые сомнения Юлия в покоях столичного дворца от тягостных недоумений Золотинки в подземельях у пигаликов?

Они устали чувствовать прошлым и прижимались друг к другу, но прошлое не давало покоя, потрясая заново каждый раз, когда они мнили себя свободными повернуться спиной к воображению, когда случайные поцелуи, безотчетные, ненароком ласки, которые они едва сознавали, влекомые потоком видений, вдруг обнаруживали себя страстью и стеснялось дыхание… Когда…

…как обрезало. Со всех сторон сразу высыпали алмазной пылью звезды.

Болезненно трепетало сердце. Восторг и страх — вот были два чувства, которые стиснули их, как тисками. Восторг величия и страх чудовищной, не имеющей выражения в человеческих понятиях, враждебной и равнодушной беспредельности.

Они теснее прижались друг к другу — если только это было возможно, и увидели в пустоте космоса медленно ширяющего змея. Змей приближался, понемногу увеличиваясь в размерах. Вот обнаружил он уже свой исполинский рост, закрывая собой звезды, и резко взмахнул крылами, раскинул их в стороны, чтобы задержать полет перед скалой, на которой примостились юноша и девушка. Несоразмерно большой для маленьких людей, должен он был опустить хвост и туловище куда-то вниз, так что скалу доставала только костяная голова. И голова эта — сама, что скала, — раскрыла пасть: