Любовь

— Юлий, — сказала она, — Юлька. Родной мой… — голос дрогнул. — Если я потеряю тебя, мне будет трудно жить. Не знаю, что будет. И не знаю понимаешь ли ты… — слезы чудились в ее глазах там, где закипало солнце, — понимаешь ли ты, что такое волшебник, волшебница? Нити жизни пронизывают нас через живую плоть, и на этих нитях мы подвешены. Мы мучаемся, мы страдаем разлитым в воздухе страданием… мы… мы одиноки. Ужасно, безмерно одиноки, обреченные на свой путь. Я крепко держу тебя, я держусь за тебя… потому что я держу редкое счастье любви. Если ты бросишь меня, если предашь… О! Не знаю… — Она покачала головой, закусив губу, и уже не солнце — блестели слезы. — Юлька, я открою тебе душу. Навсегда. Я сделаю так, что ты будешь читать в моей душе так же ясно, как я читаю в твоей. Пройдет немного времени, несколько месяцев, может быть, ты достигнешь ужасающей проницательности, ты почувствуешь мои мысли, мельчайшие, тайные, мелкие, мелочные, суетные, недостойные побуждения — все будет тебе открыто. Ты увидишь меня с изнанки так же ясно, как с лицевой стороны. Мы станем одно. Послушай и подумай. Это… это испытание. Может быть, тяжелое испытание. Может быть, страшное. Это страшное испытание. Мы срастемся чувствами. Каждая боль будет двойной болью. Если один умрет, умрет и второй. Он зачахнет. Сойдет с ума. Это жуткое испытание, Юлий. Поверь. Жуткое. И кто скажет, искупит ли двойная радость двойную боль? Может быть, нет, не искупит. Я взвалю на тебя все. Временами ты будешь чувствовать, что на тебе нет кожи, пыльный ветер будет причинять тебе боль, будто тебя закидывают камнями. Ты будешь чувствовать то, что я. Мерзость жизни, все подлое, безобразное, что лезет наверх и торжествует, будет пробирать тебе ознобом и отвращением, ты будешь корежиться, там где другие жуют, мычат и жизнерадостно скачут, вертя хвостом. Мне и сейчас страшно — за тебя. Я знаю, что не должна этого делать… Знаю, что не должна. Но я не могу, не хочу жить без любви. Юлька, Юлька, боже мой, какое это счастье любить! Жить полной жизнью! Ты хочешь разделить со мной все?

— Да! — сказал он одно слово.

И они оказались в объятиях друг у друга, слившись губами, ртом в головокружительном поцелуе, без дыхания, почти без чувств, почти в обмороке… И когда отстранились, изнемогая, отстранились, чтобы не задохнуться, чтобы продлить жизнь судорожным глотком воздуха, то обнаружили с каким-то лихорадочным — одним на двоих — смешком, что очутились черти где на залитом глубоким вечерним светом взгорье среди покрытых долгой полеглой травой холмов. Это было совсем не то, что помнили они вокруг себя, когда сомкнули губы и тела в сумраке зеленого балагана возле забросанного объедками камня.

— Что это? — пробормотал Юлий, не выпуская Золотинку из рук, так что ей пришлось откинуться плечами, чтобы оглянуться.

— Не знаю, — бросила она, нисколько не встревожившись. — А вон гляди!

Они увидели

даль, залитую чарующим светом равнину, которая открывалась за резкой чертой обрыва. Провал на десятки верст… он тонул в тончайшей розовой мгле, в призрачном, но почти осязательном в своей вещественности тумане. Словно это были затопившие оставленный внизу мир воды. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего — разреженная пронизывающая пустота.

В предвосхищении пропасти щемило сердце. Взявшись за руки, они медленно приблизились к обрыву — на шаг или два, чтобы можно было видеть великую реку далеко внизу и сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по вечернему стану костры.

— Помнишь? — спросила Золотинка.

Юлий бегло обернулся и кивнул.

— Это чье? — спросил он, подразумевая чье это воспоминание, в чью душу попали они, как в явь.

— Наше, — сказала Золотинка.

Но, верно, ошиблась. Это было ее — еще один Юлий, Юлий, как видела его Золотинка три года назад над великой рекой Белой, сидел на скале, свесив ноги. И нужно было напомнить себе, что это призрак, — мир, в который они вступили, обладал совершенной достоверностью впечатлений, запахов, ветра, мягкостью трав и твердостью камня по ногами.

Обрыв здесь падал отвесно на сто или двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом-то обломке, на верхних его камнях — выше только небо — и устроился с непостижимой смелостью призрачный Юлий. Мальчик-с-пальчик на сидении великана.

Юлий не оглядывался и не слышал, как подходили к нему через три года пространства и времени другой Юлий и другая Золотинка… Он исчез, стоило им отвлечься, перекинуться взглядом, отчего тотчас же кинуло их в объятия и они слились губами… стоило им перевести дух и обернуться, того Юлия уже не было. Верно, нечего было ему делать рядом с чужим счастьем, не выдержал поцелуя у себя за спиной и поспешно испарился.

Юлий с Золотинкой это так и поняли, переглянулись, усмехаясь, и опустились там, где сидел бежавший от поцелуев мальчишка. Придерживаясь за щербатые выбоины скалы, они спустили ноги в пропасть. Внизу скользили орлы. На каменистой земле обрыва топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту. Приходилось жмуриться и отворачиваться — низкое солнце на западе слепило всем своим нестерпимым кругом.

— Как, свалиться здесь можно? — спросил Юлий, опасливо заглядывая в пропасть.

— Вряд ли… — протянула Золотинка с некоторым сомнением, впрочем; она не знала насколько действительна представшая им действительность. — Лучше не пробовать, во всяком случае.

Юлий подвинулся целоваться, и вниз посыпались камешки, долго-долго сыпались они и скакали, прежде чем замирающий стук ударов о скалу не заглох бесследно.

— Так… мы ничего… не увидим… — пролепетала наконец Золотинка, задыхаясь, и через силу отстранила любимого.

Смотреть же, и в самом деле, было на что: скала их, как высокий престол, вторглась внутрь огромного, вселенских размеров храма. Затерянные над головой колонны смыкались где-то в небесной выси, отстоящие на версты стены слагались из похожих на горные отроги потоков камня, и весь необозримый простор чернел сотнями тысяч и миллионами народа — все лица обратились к скале, где стояли Золотинка с Юлием посреди храма. Она была в неожиданном, диковатом наряде из огненно алых и красных лоскутов; острыми языками пламени они лежали на бедрах, почти не скрывая, скорее обнажая, ноги, почему-то босые. Рассыпанные прядями волосы горели чистым золотым цветом, узкая белая лента на лбу стягивала это жар. Юлий — весь в белом, короткое полукафтанье, сверкающие кружева, тесные белые штаны, что рисовали сильные икры, белые туфли.

И грянул хорал. Словно отверзлась бездна, вскинула их мощным созвучием голосов и труб, вскинула, понесла, переворачивая сердце, спирая дыхание…

— Что это? Где это? — сказал Юлий, окидывая взглядом пламенеющий наряд Золотинки.

— Молчи. Это нигде, — сбивчиво отвечала она и пожала руку. — Наверное, я представляю нашу свадьбу. Молчи, слушай.

Он усмехнулся. То была любовная, ласковая насмешка… мимолетная и грустная насмешка взрослого над ребенком, и значит, по сути дела, насмешка взрослого над собой.

Черт знает, что это было! Юлий долго потом не мог простить себе этой нечаянной улыбки, совсем не нужной, неуместной, как отрыжка.

Золотинка глянула, стиснув руку…

и все исчезло, как обрезало. Смолкло, распалось, развеялось.

Они сидели на скале. Золотинка — в прежнем платье с потрепанными кружевами, золотые волосы ее сменились белыми. Юлий — в прежних лохмотьях. Они сидели на скале, а вокруг клубился молочный туман и стояла глубокая, поражающая чувства тишь.

Юлий мгновенно понял.

— Прости! — горячо сказал он. — Давай еще раз.

— Сейчас. Я пытаюсь.

Однако ничего не происходило и клубился беспредельный туман. Напрасно Золотинка пыталась сосредоточиться и водила пальцем по лбу.

— Это не от меня зависит, — призналась она наконец. — Непроизвольные движения души. Непроизвольные, неожиданные, неподвластные разуму — как во сне. Все, что мы чувствуем, помним или не помним, но все равно храним в подвалах памяти… Мечтаем, жаждем, страшимся… стыдимся — все подряд. Ты можешь увидеть невероятные вещи и совсем не красивые. Бог знает какую чепуху.