Любовь

Но что самострел! Зимка знала цену этой охоте без всякой иной добычи, кроме той, что Юлий извлечет из своих переметных сум: тарабарские книги и тетрадь с тарабарскими виршами — будь они прокляты! Соглядатаи, нередко наблюдавшие Юлия в его укромных лесных убежищах, доносили государыне о не совсем похвальных замашках великого князя, который, забравшись на скалу, воет и на ходу бормочет. Лучше бы он к девкам таскался! — думала в сердцах Зимка, имея в виду, впрочем, что соперницу можно и уничтожить.

— Я вернусь к ночи, — повторил Юлий с мягким упорством, которое не раз уже доводило Зимку до помрачения.

— Не езди, прошу тебя, мне страшно. На дорогах шалят, в лесах бродяги, ты не берешь охраны и бежишь от дворян… — говорила она, жадно заглядывая в глаза.

— Прощай, до вечера, — кивнул Юлий, словно бы соглашаясь с уговорами жены и погладил ее покрытые жемчужной сеткой волосы. Потом он махнул страже, чтобы отворяли.

— Не открывайте, — бросила в сторону Золотинка, так чтобы Юлий не видел. Воротники взялись за створы — весьма решительно с виду, но без видимых последствий.

Зимка знала, что Юлий разозлится, силой его не удержать, она заранее страшилась последствий своего упрямства, но не могла отступить. В смятении чувств она не знала, не понимала другого пути, иначе как удерживать любимого подле себя, и, расшибаясь, лбом встречая последствия собственного сумасбродства, так и не научилась опускать руки, чтобы довериться судьбе. Глухая злоба вздымалась в ней при мысли сдаться, потому что судьба эта была блуждающая уже совсем близко тень Золотинки. Зловещая тень сводила ее с ума, отравляя каждое мгновение жизни.

— Юлька, Юлька, не уезжай, — тараторила она, цепляясь за стремя, тогда как Юлий, стиснув зубы, направлял коня к воротам, где обомлела стража.

Недобрый вид государя покончил с колебаниями воротников, они потянули на себя обитые огромными гвоздями створы. А Зимка, повиснув на стремени, вскрикнула:

— Ты слова выучил? Опять ничего не сделал и бежишь?! Где твой урок? — С лихорадочной неловкостью она хватилась расстегивать переметную суму, потертый кожаный мешок, где прощупывались книги и тетради, но дела не кончила и повторила, очерчивая в воздухе лист бумаги: — Где слова? Слованские слова, ты выучил?

Юлий натянул узду, как только ворота раскрылись, впустив уличный гам и солнце. Он не был ни жесток, ни упрям и уже ощущал себя виноватым оттого, что настоял на своем. Не совсем понимая, что спрашивает Золотинка, относится ли изображенный движением пальцев лист к его тарабарским занятиям или к чему другому, он чувствовал себя обязанным отвечать, чтобы не обижать жену еще больше, и неопределенно покачал головой, что могло означать и да, и нет в зависимости от вопроса. Разумеется, Зимка не могла удовлетвориться такой снисходительной неопределенностью, «слованские слова» для Юлия, нарисованные художником картинки с подписями, вроде разобранного на листки букваря, она имела при себе в нарочно сшитом для того кармане и не замедлила вытащить их на свет.

— Что это? Это что? — горячечно требовала она, потрясая листком, где художник изобразил букву П, представив ее для пущего изящества как мужчину и женщину, что соединились между собой венками — головы соединяла витая черта из цветов и листьев.

Стопка мятого картона в дрожащих руках Зимки рассыпалась — палата, перо, перстень, праща, пуговица, пояс, парус, пищаль посыпались на мостовую. Осталась у Зимки только «плинфа» — плоский граненый камень, уложенный художником для лучшего обозрения на травяную кочку.

— Кирпич, — сказал Юлий со вздохом. Смуглые щеки его потемнели румянцем. Избегая толпу, он потупил взор, уставив его в холку, чего Зимка в лихорадочном возбуждении не замечала.

— Вот видишь, ты все понимаешь! Можешь, если хочешь! Учить только надо, учить! Опять ты не учишь!

Зимка горячилась тем больше, что в глубине души ее гнездилось мрачное, как тайный порок, убеждение, что никакие усилия выучить Юлия человеческому языку не достигнут цели. И что она, Зимка, годится к этому делу меньше кого бы то ни было на свете, потому что Юлий отказался понимать людей по ее собственной, Зимкиной, вине. Поговорив с Обрютой, Зимка хорошо запомнила рассказ старого дядьки, как Юлий сцепил зубы и ушел в себя, услышав об измене любимой. Об ее, Зимкиной, измене. Обрюта не считал нужным что-либо смягчать и скрывать… Изо дня в день наталкиваясь на стену непонимания, Зимка все больше убеждалась, что болезнь Юлия не придурь, а все то же старое Милицыно заклятие, однажды Золотинкой выдранное и опять пустившее свои ядовитые ростки, раз оказались для того условия. Расписными картонками здесь не поможешь, понимала Зимка, и злые слезы похожего на обиду раскаяния подступали к ее прекрасным карим глазам.

Все остановилось в противоречии. Юлий молчал, Зимка держалась за стремя, судорожно озираясь.

Народу на улице ничуть не убавилось, зеваки не расходились, легко вступая в разговор с незнакомыми, и теперь, когда ворота открыли второе действие позорища, зрители сбились плотным, внезапно притихшим стадом. И Зимка, не замечавшая до сих пор ни единого человека, кроме Юлия, вдруг с омерзительным содроганием, словно на склизкую жабу наступила, попала взглядом на приютившегося в толпе пигалика.

Она узнала его сердцем — детскую мордочку, не детски пристальные глаза и…

закричала.

— Закройте ворота! Стража! — раздался истошный вопль. — Скорее! На помощь! — И, падая на подгибающихся ногах, мертвой хваткой цапнула рукав Юлия.

Не готовый к такому повороту, тот едва удержался от падения, потому что выпростал из стремени ногу, намереваясь соскочить наземь. Один из стражников, что случился поближе, бросил бердыш и успел подхватить княгиню, придержав заодно и князя. Отовсюду бежали люди — вельможи и дворяне. Золотинка потускнела взором, но даже в обмороке не упустила Юлия. Собственными силами тот уж не мог усидеть в седле, повалился на чьи-то руки, так обоих и приняли, не пытаясь расцепить. А Зимка, ощутив, что Юлий рядом, обвила его за шею удушающей хваткой.

Однако она достаточно сознавала происходящее, чтобы — уже в объятиях Юлия, когда он встал и принял жену на руки, — вымолвить побелевшими губами:

— Ананья… позовите Ананью!

Под испуганное квохтанье придворных Юлий внес жену во дворец. Однако Золотинка не позволила себя уложить, в спальне она высвободилась и села в кресло, показывая, что случайный припадок слабости прошел — лишние могут удалиться. Разлитая в лице бледность и красные пятна на щеках, даже самое это возбуждение тотчас после обморока говорили Юлию, что дело не ладно. Он требовал врача и все же, в противоречии с собственными чувствами, не вовсе как будто бы доверял внезапному припадку и непонятному излечению жены. Зимка ловила на себе внимательные, слишком долгие и пристальные взгляды, какие трудно ожидать от обеспокоенного, потерявшего голову человека.

Несчастная и растерянная, больная от мучительного сердцебиения, она отводила взор, стараясь не попадаться. Зимка сознавала, что не может рассчитывать на полное, искреннее сочувствие мужа. Расстегнутое платье тенью приоткрывало грудь, и Зимка не упускала из виду эту жалкую уловку, хотя неумолимый голос говорил ей, что все… все… все бесполезно.

— Ананья! — остановила она конюшего, когда преисполненный смирения вельможа собрался покинуть комнату вслед за сенными девушками.

Можно было смело говорить вслух, раз уж Юлий все равно не хотел понимать по-словански, но какое-то неодолимое замешательство заставило Зимку перейти на шепот:

— Там за воротами пигалик. — Она шевельнула кончиком пальца, указывая в какой именно стороне это «там». — Тот самый. Там… — И выдохнула последнее слово: — Золотинка.

Ананья недоверчиво отстранился. Губы поджались, в узком, стиснутом лице его проступило отчуждение, как будто верный конюший выказывал недовольство… осуждал государыню за легкомысленную поспешность суждений. Так это она поняла, да и что еще оставалось?

— Ты слышал? — повторила она, сразу же раздражаясь. — Не упусти ее… его… Я не хочу ничего больше о ней слышать. Понятно? Ничего больше не хочу слышать! — Она сказала это негромко, но со злобным напором, которого достаточно было, чтобы проломить недоверие и уничтожить недомолвки.