Любовь

Однако иссушенное всегдашним повиновением лицо Ананьи уже ничего не выражало. Он бесстрастно кивнул.

Откинувшись в кресле, Зимка бросила вороватый взгляд вниз, чтобы проверить не запахнулась ли случайной складкой платья грудь, и больше не двигалась, пока дверь за конюшим не затворилась с чуть слышным вкрадчивым скрипом… пока не настала в комнате тишина, в которой отдавались беспокойные шаги Юлия… Она и потом сидела, закусив губу, не смея глянуть на мужа.

А когда глянула, то поднялась тотчас, встала, протягивая руки… так жалостливо и робко, что дрогнуло что-то в сердце Юлия, он принял жену в объятия и принялся ее гладить, уставив печальный взор мимо. Спрятав голову на груди мужа, Зимка разрыдалась.

Золотинка обреталась в столичном городе Толпене уже более месяца. Она поселилась в гостинице «Пигалик и пигалица», которая пленила ее своим названием, вместе с толстым неразговорчивым (по крайней мере, на людях) котом, назвавши себя Златаном. После полного примирения с Республикой путешествующий в целях самообразования молоденький пигалик никого уже не мог удивить. Кота же Золотинка, по здравому размышлению, представлять не стала, поскольку хозяин этого не требовал, и сам Почтеннейший, в свою очередь, не искал такой чести. Целыми днями кот жрал от пуза, спал на нарочно устроенном для него пуховичке и не делал ни малейшего поползновения поменять сонный покой гостиничной комнаты на превратности столичных улиц. И в этом смысле можно было только порадоваться счастливому сочетанию благоразумия и лени, которые удерживали Почтеннейшего от сомнительных предприятий, потому что не было еще случая, чтобы, отправившись с Золотинкой на прогулку, Почтеннейший не кончил каким-нибудь крупным недоразумением. Кот не видел ничего унизительного в том, чтобы ссориться с собаками, с мальчишками и с базарными торговками, а когда встречались положительные, благонамеренные люди, с которыми и поссориться не всегда можно, то оскорблял их на тарабарском языке, что, конечно же, не могло укрыться от Золотинки.

Тут, кстати, нередко выяснялись некоторые тарабарские обороты и выражения, которые Почтеннейший по свойственной ему вредности утаивал от ученицы. Такой уж это был кот, невозможно было ожидать от него полной искренности даже в таком, казалось бы, совершенно добросовестном деле, как изучение тарабарского языка.

Как бы там ни было, хотел Почтеннейший того или нет, Золотинка свободно болтала на этом в высшей степени редкостном языке; в нерешительности слоняясь по городу, она испытывала сильнейшее искушение ошарашить Юлия тарабарским приветствием. Ничто как будто не удерживало ее от такой шалости, но Золотинка тянула, словно ничто еще не было решено, словно бы она добросовестно колебалась (а не трусила самым пошлым образом), не зная как приступить к делу.

И, к слову сказать, что мешало ей с самого начала, не забивая себе голову тарабарщиной, послать Юлию в качестве толмача и наперсника Почтеннейшего? Понятно, что Почтеннейший не подарок. Положим, окажется он скверным товарищем и — что еще хуже — лукавым, своекорыстным переводчиком. Но лучше такой, чем вовсе никакого. Хотела ли Золотинка оставить Юлия совсем без помощи?

Не хотела. И более того, встречая Юлия на улицах столицы, Золотинка чувствовала, что глядит на юношу пристрастным взглядом, как если бы имела на Юлия какие-то особенные права… словно бы это от ее воли зависело воспользоваться своим правом или нет, разбудить Юлия, чтобы завладеть его очнувшейся душой. Между тем это было совсем не так, потому что Золотинка остановилась на мысли не возвращаться к собственному облику и до конца своих дней оставаться пигаликом.

Ныне это был вопрос выбора и только — ничто не мешала Золотинке сбросить чужое обличье. Еще зимою, в самом начале сеченя месяца, Совет восьми голосами одиннадцати своих членов при четырех воздержавшихся вынес особое решение, которым государственная преступница Золотинка в знак признания ее выдающихся заслуг в свержении тирании Рукосила, получила временное разрешение посетить Республику. Так что не оставалось препятствий к тому, чтобы встретится с Буяновым племянником, который одолжил Золотинке свои хорошенькие глазки и щечки, теперь она могла вернуть и щечки, и глазки, и реснички с чистой совестью.

Увы, Золотинка чувствовала, что поздно. Поучительный опыт последнего превращения отвратил ее от того позолоченного существа, которого не назовешь пока еще истуканом, но и человеком в полном смысле слова трудно уже признать. Лучше было, наверное, вовсе не знать, сколько золота отягощало теперь Золотинкино естество, сколько отмерло человеческого в пользу золотого бездушия. Когда не знаешь, где та черта, на которой рано или поздно споткнется пигалик, ахнет, и, вытаращив глаза, обернется в идола, когда не знаешь этого, — всякий новый день, как подарок.

Последние месяцы, надо думать, Золотинка сильно сдала. Она уж не могла отказаться от волшебства и не ограничивала себя, махнув рукой на невидимые глазу последствия. Совсем отказаться от волшебства значило для нее не жить, то было бы растительное, никчемное существование не многим лучше небытия. Золотинка волхвовала много и страстно, как запойный пьяница, который в редкие часы протрезвления только и успевает что ужаснуться себе, чтобы опять напиться.

В тот солнечный день в начале изока месяца Золотинка, ставши случайным свидетелем недоброй размолвки между Юлием и Зимкой, выбралась из толпы в самом смутном состоянии духа. Она страдала от пошлых толков, того тайного сладострастия, с каким уличные оракулы смаковали раздор между царственными супругами. Толпа, увы, судила и верно и метко, никого не щадила, люди то самое и толковали, что Золотинка держала на уме, но и собственные Золотинкины догадки казались ей в чужих устах грубостью. Безжалостно срывая покровы, люди как будто не жалели ничего нежного и целомудренного, они как будто не ждали и не желали ждать ничего лучшего в этом мире, и это угнетало Золотинку.

При всем своем волшебстве (если не благодаря волшебству) она оставалась существом чистосердечным и даже простодушным. И до удивления впечатлительным, свойство это развилось в ней, может быть, до крайних пределов. Сказывались ли тут волшебные занятия, которые, как известно, требуют от человека величайшей душевной трепетности, или сказывалось все пережитое, только Золотинка, сплошь и рядом взвинченная, смеялась и плакала от малейшего пустяка. Что говорить, если даже заведомый негодник Почтеннейший в два счета доводил свою могущественную покровительницу до слез — неожиданная, ничем не оправданная грубость, всякое мелкое предательство, на которые кот был куда как горазд, волновали Золотинку и туманили глаза… что не мешало ей, впрочем, как ни странно, отлично владеть собой. Все ж таки она была волшебницей, а никакое волшебство, чтоб вы знали, невозможно без твердой, целенаправленной воли.

Опечаленная и задумчивая, в противоречивых чувствах Золотинка брела по соборной площади, когда плеча ее коснулась рука.

— Простите, сударь! — приподнял шляпу одетый в желто-зеленые цвета великокняжеского дома посланец. — Простите еще раз, я долго иду за вами и никак не могу привлечь внимание.

Странно было, что усатый великан не ухмыляется, обращаясь с учтивым «сударь» к розовощекому малышу, и вдвойне смешон, наверное, был тот строгий, пристальный взгляд, каким ответил великану малыш, но ни тот, ни другой, по видимости, не видели в своих взаимных отношениях ничего забавного.

— Вы пигалик Жихан?

— Ну да… Не совсем… Златан, — неприветливо протянула Золотинка, рассматривая посланца снизу вверх.

— Некоторое важное лицо при дворе покорнейше просит вас пожаловать во дворец для недолгого личного свидания.

— Кто же это важное лицо? — спросила Золотинка, сразу же вспомнив пронзительный взгляд Зимки. Лжезолотинка, несомненно же, узнала в толпе у ворот слишком известного ей пигалика.

— Это важное лицо, — повторил желто-зеленый попугай, пренебрегая вниманием зевак, — просило оказать ему честь и проследовать во дворец.