Любовь

Так что утренний доклад у великой княгини не считался среди высших сановников государства пустым времяпрепровождением, а, напротив, был признан за испытание. Зимка заставила себя уважать — если не мудростью, то бестрепетностью решений.

Она редко являлась в Серебряный покой раньше полудня, к тому времени начальники приказов ждали ее уже два или три часа, потому что доклад назначался на утро. Так продолжалось изо дня в день, но порядок не изменялся; каждый раз Зимка давала себе зарок подняться с зарей и, соответственно, требовала, чтобы так же поступали приказчики. Она старалась приучить себя к трудолюбию и самообладанию, но достигла на этом пути лишь половинного успеха: вставать с зарею так и не научилась, но, несомненно, заставила проделывать это седовласых судей и дьяков.

Сановитые чиновники ожидали государыню в обитом серебристой парчой покое; стены и простенки занимали тут низкие книжные шкафы красного дерева, для княгини поставили посреди ковра легкое кресло на гнутых ножках перед таким же легким, закругленных очертаний столом. Седьмого изока, в среду, великая государыня Золотинка предстала перед своими приказчиками в строгом платье блекло-красного бархата. Глухое застегнутое по самое горло платье не имело других украшений, кроме золотых прошв на груди и на рукавах да россыпи жемчуга на плечах — серебристые капельки венчали собой узлы нашитой на бархат тесьмы. Скромные жемчужные серьги и унизанная жемчугом сетка, что покрывала и стягивала скрученные на затылок волосы, довершали убранство, создавая впечатление той строгой, собранной деловитости, о котором так беспокоилась Зимка, сочиняя себе наряды для утреннего доклада. Справедливо полагая, что сбережение государственных средств, о котором часто толковали на заседаниях думы, следует начинать с себя, Зимка не допускала по утру никаких излишеств: от кончиков туфель до убранной жемчугом макушки она не имела на себе ни одного алмаза.

Оповещенные дворянином, сановники, заранее поднявшись с лавок, отвесили государыне поклон. Золотинка приветствовала их «здравствуйте, господа!» и уселась за столик со словами «ну что у нас там сегодня?» Подвинула хорошенькую чернильницу из цельного изумруда, заглянув в высверленное нутро, захватила взглядом девственной чистоты серебряное перышко и белоснежную бумагу, подложенную дьяком на случай, если государыня пожелает обновить перышко.

Конюший Ананья в пышном полукафтане с подложенными плечами раскрыл кожаную папку, он докладывал стоя. Добрую четверть часа княгиня слушала, вопреки обыкновению не перебивая докладчика, посматривала в окно и временами хмурилась, прекрасное лицо ее омрачалось, словно блеск церковных шпилей, что поднимались над вздыбленным морем крыш, наводил ее на мысль о бессчетно утекающем из казны золоте.

Не обманываясь скучным настроением государыни, суровые судьи и дьяки на другом конце комнаты держались плотно, всем скопом, всегда готовые к худшему. Однако Золотинка, кажется, не помышляла о том, чтобы сеять ужас и опустошение в рядах сановников, мысли ее отсутствовали, она невпопад вздыхала, томимая некой душевной смутой, перебирала по столу беспокойными пальцами и опускала взор долу. Потом придворные прозорливцы уверяли, что в этот ничем не примечательный день, седьмого изока, они с самого начала ощущали нечто необычайное, что недоброе предчувствие не обошло и государыню, она как будто ждала… Так это было или нет, только ничего не упускающие из виду сановники отметили, что Золотинка вздрогнула среди усыпляющих речей докладчика.

В боковую дверь скользнула сенная девушка из ближних и, смело встретив недовольный, исподлобья взгляд конюшего, направилась через комнату к государыне.

— Подождите, Ананья, я сейчас же буду! — громко сказала Золотинка, когда выслушала торопливый шепот наушницы.

Конюший, замолкнув на полуслове, поклонился и закрыл папку. Хорошо изучившие государыню сановники понимали, что ее «сейчас» не много на деле значит, не обозначает никакого действительного промежутка времени, ни большого, ни малого, но не выразили ни малейшего недоверия к обещанию государыни, они как будто верили, что княгиня и вправду вернется. Да и кто, по совести, мог предполагать, что «сейчас» государыни обернется роковым никогда.

С изменившимся лицом, встревоженная, раздосадованная и подавленная одновременно, Золотинка стремительно шагала, увлекая за собой девушку и дворян по переходам дворца. Через хозяйственные помещения нижнего яруса, через кухню мимо огромной плиты с шипящими на ней котлами, вздымая вокруг вихри, которые расшвыривали по сторонам оторопелых поварят и служанок, великая государыня и великая княгиня Золотинка выскочила на задний двор и как раз успела перехватить Юлия — тот собирался выехать за ворота.

— Юлий, не смей! Что ты опять?! — закричала она сорванным учительским голосом, от которого потупились часовые, приотстали, словно споткнувшись, дворяне, а Юлий вынужден был обернуться. В лице его мелькнула досада, впрочем, вполне мимолетная, он сдержал коня и… и сдержанно, невесело улыбнулся навстречу жене.

— Долго ты будешь меня позорить? — возбужденно молвила Золотинка, хватаясь за стремя. Она оглянулась, смутно сознавая, что не надо бы выносить семейные неурядицы на улицу — за открытыми воротами толпился случайный городской люд, слегка только отодвинутый жидкой цепью кольчужников. Разносчик с блюдом на голове, бесстыдно разинувшая рот девка, мальчишки, восхищенные до столбняка… неприятно пораженный мирским неустроением богомолец с железными веригами на груди и множество другого, и благообразного, и разнузданного народа во всем разнообразии сдержанных только стражей чувств — от смущения и неловкости до злорадного любопытства.

— Закройте ворота! Что?! Живо! — сорвалась Золотинка, чувствуя, что теряет над собой власть. В этом взвинченном состоянии она не боялась толпы, но страдала за Юлия, сознавая, что толпа, глас народный, именно так и судит, что великий государь не в своем уме.

На челюстях Юлия проступили желваки, когда он увидел, как смыкаются дубовые створы, затворяется для взора залитая солнцем, живая улица. Золотинкины дворяне с отсутствующим выражением лица расходились, предусмотрительно убираясь с глаз долой, и только страже у ворот некуда было деваться. Золотинка кусала губы, не зная, как объяснить Юлию, что нельзя было поступить иначе, когда подлые ротозеи, распустив слюни, жадно суются в семейную жизнь великих государей. С робкой лаской она тронула мужа за руку, а тот, казалось, отдернулся.

Разумеется, это не могло быть так, сообразила Зимка в следующее мгновение, упрекнув себя в помрачении ума. То была все та же болезненная мнительность, что заставляла ее путать действительность со свидетельствами вчерашних сновидений. И, в самом деле, Юлий улыбнулся, опровергая легшую на лицо Золотинки тень.

Но в улыбке этой — снисходительной? небрежной? жалостливой? — мерещилось уже нечто такое, что не оставляло Зимке возможности принять этот знак примирения без последствий — без слез и изнуряющих объяснений. Зимка уже горела, сердце захолонула всегдашняя черная мука, имя который была ревность. Тем более безысходная, что несчастная Зимка ревновала и любовь Юлия, и холодность, справедливо или несправедливо относя первое на счет Золотинки, а второе на свой собственный, Зимкин счет. И тут уж действительно не найти исхода.

— Ты уезжаешь, — говорила она в лихорадочном колебании между слезами и злостью, между отчаянием в своем женском и человеческом достоинстве и яростным желанием попрать чужую волю. — Так всегда… Поехал… и ни слова. А я… я… я жду тебя до полуночи, считая мгновения… Мне душно, душно в пустой постели, а тебя по лесам носит, черти где… У меня сердце болит… у меня болит сердце… у меня болит сердце, — повторяла она, чувствуя с каждым разом дрожь все ближе подступающих слез.

— Я вернусь к ночи, — мягко возразил Юлий, угадывая общий смысл стенаний. — Бывает, что и заблудишься… — И, не имея, видно, больше никаких других оправданий, показал притороченный к седлу самострел.