Любовь

Улица, как чувствовала Золотинка, всплывала из тьмы времен, картина запечатлела давно исчезнувший с лица земли город, исчезнувший народ и государство. На это указывали старозаветные глинобитные постройки с глухими, без окон стенами и выпирающими прямо на улицу концами грубо обтесанных балок, открытые, кое-как сшитые одежды, крашенные в один цвет или вовсе не крашенные, обилие дерева и полное отсутствие железа. Выхваченный из бездны прошлого миг застиг людей среди судорожного потрясения, они разбегались от взора зрителя, обратив к нему спины; кто упал, закрывая голову, кто оглядывался, и девочка-подросток застыла искаженным лицом к ужасу, остолбенела — тысячи лет назад навсегда.

Золотинка испытывала потребность зажмуриться, она поняла вдруг, что смотрит безжалостным… нет, безжизненным взором змея. Всего лишь частица, осколок ледовой глыбы проник в душу, и это было мертвящее, калечащее человека испытание.

В растерянности, отступив от головокружительного провала, Золотинка повела взором и обнаружила себя в красном коридоре, в преддверии Солнечной палаты. Выставка подходила к концу, осталось последнее колено, Золотинка заглянула за поворот — коридор, как то и следовало ожидать, удлинился, явились новые картины. Отгородившийся от Золотинки Рукосил жил напряженной, исполненной жгучего томления жизнью. Вот от бежит, поскальзываясь на ключах, вот, скинув с себя кафтан, делает мешок, чтобы загрузить железо из внешних пределов круга, вот зверствует возле замка — залитое потом лицо, искаженные сиплым дыханием, невнятной бранью губы. Куча брошенных, испытанных без успеха ключей на расчищенном нарочно майдане. Вот Рукосил, истощенный горячечной, но бесплодной страстью, застыл, прижавши лоб к ледяному серебру сундука. Вот подхватился он, чтобы вновь обежать картины…

А вот и дверь в Солнечную палату. Запертая.

Золотинка решила вернуться, чтобы еще раз посмотреть второй час пополудни, картина называлась «Высший судия» и еще не вошла в свет, когда предстала глазам Рукосила.

Судия, очевидно, был змей. На дальней черте сплошь заполненной толпами нечисти равнины он громоздился уродливым навершием скалы. Что происходило у престола, кого судил Смок, какие разбирал распри, устанавливал ли он законы, выслушивал ли разумных или казнил строптивых — этого нельзя было угадать даже предположительно, пространная как обычно подпись на нижней перекладине рамы не касалась существа дела.

Черными буквами по золотой пластине перечислялись собравшиеся в каменистой пустыне племена. Тут были домовитые черти, явившиеся, как водится, с покрытыми засохшей тиной домочадцами, чертовками и чертятами. Были благообразные ангелы, все на одно лицо и одного роста, расчесанные волос к волосу, в голубых простынях; они держались на особицу, опасаясь замараться. Пузатые водяные млели от жары, развалившись на камнях осклизлыми грудами. Шныряла в народе мелкая дрянь кикиморы. Корявые лешие стояли чинно, как внимающие барину мужики. А гладкие, словно литые, русалки, сверкая бесстыжей наготой, испытывали свои чары на ком попало от бесполых ангелов до смердящих, отвергнутых всем сообществом упырей; и те, и другие, что ангелы, что упыри, принимали заигрывания потаскух с брезгливым презрением. Были тут и совсем уже малочисленные, ныне, по большей части, вымершие народы, вроде берегинь, мар, полудниц, были навьи, самовилы, коловерши, подвеи, волоты и велеты (два племени великанов), кентавры, сирены, феи, эльфы, дриады. Были волкодлаки. И, само собой разумеется, домовые. Были вовсе неведомые Золотинке твари, представленные на многошумном торжище последними представителями вымерших родов. Имена их, занимавшие немалую часть списка, ничего не говорили Золотинке, и она не могла разобрать, кто на картине Карачун, а кто Симаргл, и колебалась в большинстве других случаев. Нетрудно было, конечно, распознать Женщину в Белом и Женщину в Черном — действительно женщины, действительно, в белом и, действительно, в черном, но что сей сон означал, что делали в сверхъестественном собрании женщины, пусть даже Женщины с большой буквы, оставалось только диву даваться.

Обширная в несколько строк подпись указывала по беглому подсчету на пятьдесят четыре племени и сто девяносто семь отдельных тварей, большая часть имен при этом, добрых три четверти, наверное, ничего не говорили ни уму, ни сердцу Золотинки — пустые сочетания звуков. И не было ни малейшей возможности сличить имена с изображенными въяве созданиями, ничего не вышло даже из не доведенной до конца попытки проверить совпадает ли количество племен и тварей на картине с тем, что утверждает подпись. Трудно было различить между собой нисколько не похожую друг на друга, казалось бы, нежить, еще труднее — удержать это месиво рогов и копыт в памяти.

Золотинка встряхнула головой, зажмурившись, и прошлась вольным шагом, чтобы расслабиться. Потом она направилась к концу выставки, полагая, что Рукосил не мог не вернуться к этому полотну, и она увидит то же самое полотно еще раз во вновь возникших коленах коридора. «Высший судия» завораживал Золотинку, ускользая от постижения, можно было думать, что и Рукосил чувствовал на себе блазнительную тайну картины.

Она не ошиблась. Коридор опять удлинился новым коленом, еще издали Золотинка увидела залитого солнцем «Судию» и Рукосила у нижнего обреза огромной рамы. А прежде он бросил взгляд и на «Долину», и на «Распутье», которые целиком ушли в тень… И Золотинка, уж пробежав мимо, вдруг оглянулась, и стала, как натолкнулась.

Что-то произошло с «Долиной». Это походило на неясное душевное неудобство — Золотинка глянула на знакомое полотно и застряла. Еще раз оглядела она покрытые стлаником склоны горы, монастырь с недвижной тележкой перед тесовыми воротами и вяло прорисованную в дали черту города Трилесы…

Змей исчез!

Вот что произошло. Исчез крошечный за расстоянием змей. Птичья стая погрузилась в тень, и то место, где Золотинка разоблачила притворившегося мошкой змея, опустело. Тут невозможно было ошибиться, не было надобности возвращаться назад, что глянуть на эту же картину под солнцем. Золотинка запомнила точное положение змея между птицами именно потому, что костлявое создание, несомненно, пыталось сойти за далекую-далекую, затерявшуюся в небе галочку. Теперь же… ничего, кроме мутного облака. Можно было искать перемены и на «Распутье», которое Золотинка тоже видела под солнцем (по крайней мере, половину картины), но она бросилась к «Судие».

Рукосил в пропитанной разводами пота рубахе склонил затылок к золотой пластине с надписью. Похоже, он тоже путался в несчетном множестве рогатых-хвостатых и чувствовал надобность перечитать список. В понятной тревоге, опасаясь, что Рукосил опередил ее — он имел на то все возможности! — опередил и что-то уже открыл, Золотинка бросила взгляд туда же, на ту же подпись… Через непостижимое мгновение она увидела.

Она увидела это потому, что добрый час провела у «Судии», изучая, разве что не вылизывая взглядом картину. Просматривая «Судию» в первый раз, когда полотно покрывала тень, Золотинка тщилась запомнить все подряд. Изучая картину пядь за пядью, самонадеянно рассчитывая запечатлеть в памяти и существенное, и случайное, Золотинка не знала зачем ей это все нужно. Теперь же пришло время убедиться, что добросовестный труд не пропал даром.

Она увидела, что нижняя строка подписи выровнялась по правому краю.

Это нужно было перепроверить, Золотинка сдерживала возбуждение.

Нижняя строка таблички, всего их было двенадцать, выровнялась или почти выровнялась правым краем. Прежде конец строки не доходил до края столбца. Последним словом стояло Якша — имя неведомого чудовища, которое потому и запомнилось, что начиналось на последнюю букву азбуки. Якша (если это был он, а не она) стоял последним, он и сейчас был здесь, но пустого места за ним, достаточного, чтобы вписать имя или слово почти не осталось. Значит, слово было вписано прежде, внутри строки или в других строках. Нужно искать какое.

Рукосил, как сообщал донос под картиной в коридоре, тоже искал. Но еще не знал что.