Любовь

С немалым трудом он овладел собой, чтобы не глупить, пораскинуть умом, прежде чем приниматься за дело, и то достойно удивления, что жаркая лихорадка чувств, озноб мысли, не помешали Рукосилу, осматриваясь, сообразить, что Солнечная палата представляет собой исполинские солнечные часы. Падающая из пустоты цепь представляла собой гномон этих часов, то есть отвесный стержень, тень которого, смещаясь по полу круглого помещения, указывала время. А самые часы, промежутки суток отмечали развешенные на равных расстояниях одинаковые по размеру картины. Их было сорок семь, как обнаружил с некоторым недоумением Рукосил. И все стало на свои места, когда обнаружилось, что входную дверь нужно считать сорок восьмой отметиной — каждая из картин и дверь обозначали полчаса времени.

Мало того, скоро Рукосил сообразил — а Золотинка это узнала, читая пространные доносы под картинами, — что нужно принять во внимание неправильное расположение хрустального потолка. Светой вырез начинался у самых дверей, которые были полдень, и кончался вскоре за отвесно поставленной цепью, гномоном, что было только естественно, потому что тыльная сторона палаты означала ночь и солнцу нечего было туда заглядывать. Сверх того исполинское окно в потолке представляло собой не круг, а нечто вроде яйца, обращенного тупой стороной к ночи. Кривая выреза соответствовала движению тени, как ее отбрасывал в течение дня гномон. Только здесь получалось наоборот: за счет кривого выреза в потолке язык света описывал правильный круг; солнце, спускаясь по небосклону, равномерно высвечивало одну за другой расположенные по стенам картины.

Немаловажное соображение, которое наводило Рукосила на мысль, что раз в сутки каждая из картин, расположенных на дневной стороне покоя приобретала особенное, как бы закрепленное за этим часом значение.

Блестящее открытие! Дальше однако не ладилось. Лихорадочно обегая и осматривая внутреннюю выставку палаты (Золотинка за плечом Рукосила делала это много спокойнее), он не находил никакой последовательности в представленных обозрению картинах.

Картины, в общем, изображали змея Смока в разных положениях и обстоятельствах — не видно было только связи, ни в положениях, ни в обстоятельствах. Вот, полукруглым языком на темно-красной стене солнце высвечивает два изображения справа от входа, то есть прошло три четверти часа после того, как Рукосил вошел в палату. Живыми красками горела скалистая долина с городами и весями, левый край картины ушел в тень; большая часть другого полотна оставалась пока во мраке, время второго полотна еще не настало. Приглушенное убранство палаты — черный пол, тусклые стены, давало резкую противоположность свету и темноте, слегка размытая граница их с особенной, наглядной определенностью указывала положение солнца. Однако это не мешало Золотинке хорошо видеть и то что попадало на свет, и то что нет. Яркостью красок, тщательным тонким письмом картины походили скорее на открытые в далекий мир окна. Только под окнами этими — редчайший случай! — имелись подписи, призванные растолковать зрителю его впечатления, и Золотинка, наклонившись ближе, уверенно разбирала толкования расположенных не здесь, а в палате картин.

Одна из них, слева, открывала вид на долину, воспарившие в небо птицы замерли неподвижной рябью. Мелкая надпись на вделанной в нижнюю перекладину рамы пластине с дурной обстоятельностью перечисляла зрителю, то есть и Рукосилу, и Золотинке, подробности: «Долина реки Рынды. Перед глазами Трахтемирова пустынь. У ворот тележка отца-настоятеля Аполинария. Возле колодца келарь отец Курк и служки. Дорога по ущелью ведет в село Бояры, на дороге паломники. На взгорье справа город Трилесы, виден шпиль церкви святого Ваги». Заслоняя нижний обрез картины, Рукосил читал эти бесполезные и, вероятно, давно уже устаревшие указания — трудно было предположить, чтобы отец настоятель томился перед воротами и по сей час, когда Золотинка глядела на глядящего Рукосила. Трудно было сообразить при чем тут отец Аполинарий (особа в высшей степени достойная, вероятно), отец Курк (которого при всех его вероятных и невероятных достоинствах нельзя было опознать среди крошечных, как черточки, как буковки, человечков), в какой связи находятся они все, наконец, к вечному движению солнца и к змею.

Пытливый взгляд Золотинки блуждал по окрестностям, сомнения побуждали ее искать то, чего нет… И она нашла. Нашла не там, где искала, но все равно нашла, настороженно покосившись на Рукосила, который присутствовал подле нее в изображении.

Незначительный за расстоянием змей затерялся среди птиц, которые находились много ближе, над самой Трахтемировой пустынью, очевидно, тогда как змей парил в вышине над взгорьем, над далеким городом Трилесы. Напрягая зрение, чудовище можно было узнать в размытой расстоянием мошке по длинной шее и костлявым, не птичьим крыльям.

Вот оно что! Не указанный в подписи змей на картине был. Заметил ли это Рукосил трудно было сказать, но, видимо, нет. Похожее на донос сообщение, что имелось у Золотинки перед глазами, это обстоятельство не отметило. Указывалось только, что «Рукосил торопится» осмотреть палату. Маленькое полотно выше — нужно было хорошенько задрать голову, чтобы разглядеть его на стене коридора — изображало Рукосила в тот краткий миг, когда он перебегал от одной картины к другой: потные волосы слиплись, задиристые усы торчали вкривь и вкось, щеки пошли пятнами, в лице сказывалось какое-то торопливое безумие — чародей не бежал, но перебрасывался скачком от одной картины к другой.

Следующее после «Долины реки Рынды» полотно, что предстало глазам Рукосила, называлось «На распутье». Оно уже вошло в солнце, так что мутная полоса света и тени рассекала его пополам. Полотно изображало змея в полете, как если бы кто-нибудь забрался на спину чудовища и, замирая, глядел через его голову на громоздившиеся внизу, как кучи грязного снега, горы. Полное название картины содержало перечисление горных достопримечательностей довольно случайного подбора. Вершины, провалы, ущелья, реки, неведомого назначения урочища плохо укладывались в голове, Золотинка двинулась вслед за Рукосилом дальше и обошла вместе с ним палату.

Целые полчища змеев парили над миром, осеняя грешную землю своей рваной тенью, торжественно восседали среди горных развалин, погружались в пучины моря… Верно, это был один и тот же змей, Смок, хотя шелудивую морду его Золотинка едва бы сумела отличить от такой же змеевой образины, если бы паче чаяния у Смока нашелся родственник. То какой-то ободранный, грязновато-розовый, то замшелый, зеленоватый, тускло-черный, обросший раковинами и водорослями в глубинах моря, змей, видно, менялся, обновляясь и перенимая господствующую окраску эпохи, — вряд ли он оставался неизменен в течение бесконечной гряды веков.

Древние считали змею три тысячи лет, ссылаясь при этом на незапамятные предания, но и сами древние стали давно преданием, так что нынешним мудрецам вольно было назначать Смоку и пять, и семь тысяч лет от роду. Были такие, что называли — в меру своей дерзости! — семьдесят тысяч лет. Смок был стар, как земля, как земля бессмертен, обновляясь и возрождаясь после каждой линьки раз в триста лет, и безмерно, непостижимо одинок, неведомым несчастьем пережив сородичей не на эпоху, не на две, а на вечность.

Золотинка с ее воображением, с острым ощущением нечеловеческих свойств пространства и времени живо чувствовала мертвящий холод, что источала гладкая, необыкновенно тщательная в подробностях живопись Солнечной палаты. Одна, две… десять, двадцать картин, и можно было постигнуть тот равнодушный до слепоты взгляд, каким смотрел на мир утомленный тяжестью веков змей, — без радости, без гнева, без любопытства… без ощущения сопричастности с этой жизнью, которая ведома всякому, кто смертен. Бессмертный словно бы и не жил. Взгляд его скользил по поверхности явлений, ничего не задевая, не отличая важного от неважного, существенного от случайного; без сочувствия, без презрения змей глядел, как копошатся однодневные мошки — люди и звери, всякая мелкая и крупная нечисть болот и лесов, по недоразумению притязающая на родство с властелином времени и пространства. Вот откуда явилась та непонятная в первом соприкосновении случайность взгляда, необязательность событий, времен и частностей, что отличала все без исключения картины Солнечной палаты в их необъяснимом подборе! В равной вероятности соседствовали и холод гор, и морской простор, темный кусок скалы без особых примет и какое-то уличное происшествие…