Бей в точку

Я упомянул про дикий холод? В Польше было ох...но холодно. До того холодно, что глаза, дабы не замерзнуть, истекали слезами, а щеки, сжимаясь, растягивали рот в оскале, и согреться можно было, разве что представив, как кованые немецкие сапоги Шестой армии высекают искры из брусчатки. Холод был такой, что обжигало легкие.

Я свернул наугад в лес и провалился в сугроб, такой большой и рыхлый, что, казалось, я поплыл. Только ледяная корочка сверху, которая с хрустом откалывалась и съезжала вниз, подобно тектоническим пластам, по мере того как я углублялся в лесные дебри.

Через полсотни ярдов глаза мои привыкли к сумраку. Ни внешних звуков, ни ветра. Огромные загадочные деревья, которые я не мог распознать (хотя с таким же успехом я бы не распознал дуб), раскидывали свои ветвищи во все стороны. Нижние цепляли меня за ноги в толще снега.

Все мое внимание уходило на прокладывание маршрута, поэтому я не замечал местных воронов, пока один из них не плюхнулся на ветку прямо перед моим носом. Еще два поглядывали на меня с высоты. Я лег на спину и принялся их разглядывать. Таких крупных птиц я сроду не видал. А тем временем они начали приводить себя в порядок, точь-в-точь как коты.

Вдыхая носом леденящий воздух, я задавался вопросом, живут ли вороны так же долго, как попугаи, и если да, то не летали ли они здесь во время Второй мировой войны, а то и Первой. Может, мои родные даже ловили и ели их.

Если не воронов, то что они ели в лесах? Как они здесь выживали? Стирали одежду, давали отпор нацистам? В этом пейзаже было что-то загробное.

Один из воронов громко каркнул, и все трое скрылись из виду. Вдруг послышался механический рокот.

В ботинки успел набиться снег, и разумнее всего было бы вернуться на дорогу, но меня разбирало любопытство. Я хотел не просто увидеть загадочные машины, а проследить за тем, как они продвигаются к намеченной цели. Я двинулся на шум, углубляясь все дальше в лес.

Урчание становилось все громче и затейливее. Вскоре показались верхушки кранов. А еще через какое-то время я не без труда выбрался из очередного сугроба и оказался на открытом пространстве.

Правильнее сказать — на расчищенном. Около сотни акров идеально разровненной земли. Люди в парках и белых касках с помощью тяжелой техники валили деревья по периметру и распиливали на части, а большие краны грузили их на прицепы с безбортовой платформой. Белое небо коптили столбы дыма.

Я попробовал заговорить с одним из рабочих. Кажется, он назвал финскую лесозаготовительную компанию «Veerk», а может, я его не понял, как и он меня, а в результате мы оба со смехом пожали плечами и разошлись.

Хотя ничего смешного. Беловежская пуща — это все, что осталось от лесного массива, некогда покрывавшего почти всю Европу, и когда у тебя на глазах от нее отхватывают здоровый кусок, кажется, будто кто-то рубанком снимает пуп земли. Меньше одной дверью в прошлое, и не только прошлое моих предков. Меньше одним свидетельством, что когда-то в нас было что-то человеческое.

И само собой, меньше одной страницей истории, в которой каждый мог прочесть очень много — или ничего.

Я вернулся в Люблин и оттуда отправился на юг ради того, за чем приехал. До Кракова я добирался экспрессом «Железный занавес», в спальном вагоне. Вряд ли я когда-нибудь еще испытаю нечто подобное, хотя жаловаться не приходится. Забравшись на свою верхнюю полку, я первым делом избавился от одеяла, как мне показалось, набитого волосами, некогда украшавшими не одну сотню женских лобков. Я улегся на простыни, прямо в пальто, и стал читать книжку при свете голой лампочки.

В Люблине я закупил всякую всячину. Старые путеводители оказались глупыми до смешного. («Рекомендуем вам посетить сталелитейный завод имени Ленина, сигаретную фабрику и завод минеральных удобрений!») Современные брошюры были им под стать: сотни страниц осанны святому Леху Валенсе и ни слова о том, что этому сукину сыну место у параши.[36] А вся более-менее объективная информация нагоняла тоску.

Евреи виноваты в поджогах! Евреи виноваты в распространении чумы! Евреи виноваты в том, что в Европе всем заправляют уроды-антисемиты!

Это при том, что в 1800 году евреи составляли треть населения Кракова, в 1900-м четверть, а в 1945-м там ни одного уже не было.

Утром, по дороге от железнодорожной станции в гостиницу, я купил автобусный билет до Аушвица.

Не буду вас грузить подробностями.

Аушвиц, в сущности, состоял из трех лагерей: лагерь смерти Биркенау (известный также как Аушвиц-2), трудовой лагерь при компании «И. Г. Фарбен» (Аушвиц-3, или Моновиц) и нечто среднее между ними (Аушвиц-1, или просто Аушвиц). Поскольку немцы перед отступлением разбомбили Биркенау — в доказательство утверждения Платона, что человеческий стыд проявляется исключительно под угрозой обнаружения, — а затем поляки рыскали на руинах в поисках пригодного строительного материала, главный музей находится в лагере Аушвиц-1.

Отвезут вас туда на комфортабельнейшем автобусе, каких нет, по иронии судьбы, даже в Америке. Эти места сами поляки называют Освенцимом, так что указателя «Аушвиц» вы нигде не увидите. Район индустриальный, густонаселенный, жилые дома стоят напротив лагерных ворот, и гид скажет вам по-польски, что их давно бы снесли и построили на их месте супермаркет, если бы не эта международная еврейская мафия. Вы невольно оглядываетесь на реакцию других туристов, но, кажется, только хасидская семья в хвосте автобуса тихо скрипит зубами.

Вы пересекаете внешний двор. Нацисты постоянно расширяли лагерь, поэтому, прежде чем добраться до знаменитых ворот с надписью Arbeit Macht Frei,[37] вы должны пройти через здание, в котором расположены снек-бар, киоск с фильмами на DVD и билетная касса. Когда-то здесь обривали наголо заключенных и выжигали им на руке лагерный номер, здесь же начальство держало сексуальных рабынь. Здесь пахнет канализацией, так как сортиры не убираются, а татуировки, представленные на фотографиях, совсем не похожи на те, какие мне демонстрировали мои предки.

Оказавшись за воротами, вы видите шестидесятифутовый деревянный крест, вокруг которого толпятся монахини и скинхеды, раздающие всем желающим памфлеты. Суть последних сводится в тому, что международная еврейская мафия делает все, чтобы не допустить католической службы в Аушвице, городе, где живут католики. Чувствуя зуд в руках, вы спрашиваете себя, а не свернуть ли голову какому-нибудь скинхеду, тем самым проверив на практике известный постулат Фрейда о том, что по-настоящему счастливыми нас может сделать только осуществление заветной детской мечты.

Но вы делаете то, что положено делать. Осматриваете обнесенные колючкой бараки, виселицы, караульные вышки. Блок для проведения медицинских экспериментов. Крематорий. Вы спрашиваете себя: «Стал бы я чистить газовые камеры, чтобы протянуть еще один месяц? Пошел бы со всеми в печь?»

Блевать хочется.

В какой-то момент вы с удивлением замечаете, что здесь есть бараки, посвященные какой угодно национальности — например словенцам, — но только не евреям. Вы задаете вопрос охраннику, и он показывает пальцем через дорогу.

Там вы находите барак № 37, который наполовину подтверждает правоту охранника. Он, так сказать, комбинированный — единственный в своем роде во всем Аушвице. Наполовину словенский (о чем говорят первоначальные экспонаты), наполовину (как бы вдогонку) еврейский. В любом случае барак закрыт, вокруг дверной ручки намотана цепь. Выясняется, что именно этот барак чаще всего бывал закрыт — к примеру, с 1967-го по 1978-й. Хасидская семья потерянно смотрит на цепь, как на приговор.

Что вам остается? Только сбить ногой треклятый амбарный замок и распахнуть дверь для хасидов.

Внутри вы обнаруживаете много такого, чего лучше не видеть. При огромном количестве погибших евреев оставшиеся после них предметы — волосы, деревянные протезы ветеранов, сражавшихся на стороне поляков еще в Первую мировую, детские ботинки и тому подобное — лежат (или, лучше сказать, гниют) штабелями за стеклянными перегородками. В сравнении с этим цинично-небрежные таблички «Польские евреи» с не до конца затертым первым словом и пояснением, что действия национал-социалистов были «реакцией на чрезмерное представительство евреев в бизнесе и правительстве», кажутся детским лепетом. Хотя на словах о «чрезмерном представительстве» — вот уж антисемитский стереотип, способный привести в восхищение! — стоило бы остановиться. Всякий раз, когда число евреев на земле удается сократить наполовину, как это случилось во время Второй мировой войны, вдруг оказывается, что «чрезмерное представительство» тех, кто выжил, странным образом увеличилось вдвое.

36

Моя любимая история про Леха Валенсу. Понимая, что он проигрывает президентскую гонку, Валенса во всеуслышание объявил, что его соперник скрывает свои еврейские корни. А чтобы его не обвинили в обскурантизме, добавил: «Жаль, что я не еврей, а то у меня было бы куда больше денег». Тот еще тип!

37

Труд делает свободным (нем.). (Прим. пер.)