Страница 17 из 49
И вот вы снова садитесь в автобус и едете в лагерь смерти Биркенау. (Пардон, Бжезинка. Название «Биркенау» вы также не найдете ни в одном польском справочнике.) Там, среди руин древних римских бань, превращенных в фабрику смерти, любой европеец не в силах сдержать слезы. Кажется, что разлитая в воздухе скорбь когтями скребет по сердцу.
Но вот гид по очереди трогает всех за плечо со словами, что пора возвращаться в Краков.
— Но мы же остановимся в Моновице? — спрашиваете вы.
— Моновиц? Первый раз слышу.
— Ну как же, Моновиц, — говорите вы. — Дворы. Компания «Фарбен». Аушвиц-три.
— А-а. Туда мы не едем.
— Почему? — В вашем голосе звучит искреннее недоумение. Половина из тех, кто выжил, содержалась в этом лагере. Не только твои предки. Примо Леви. Эли Визель.
— Я всего лишь гид, — следует ответ.
Тогда вы ей грозите проделать обратный путь пешком, если вас не высадят в нужном месте. Гид нехотя выполняет ваше требование. Полчаса пешей прогулки, и вы оказываетесь перед воротами и колючей проволокой. Один из автоматчиков объясняет вам, что «вход по специальным пропускам».
Заглянув ему через плечо, вы понимаете почему. Печи Моновица коптят небо в эту самую минуту. Как работали когда-то, так и работают.[38]
Пообщавшись со свиноподобными гогочущими охранниками, вы идете пешком обратно в Аушвиц, до крови сжимая пальцы в кулаки, а там ловите такси, чтобы вернуться в гостиницу.
В Кракове — ах, какую изящную, отделанную до последних деталей средневековую деревню построили на холме смерфы,[39] а все потому, что в замке жил сам губернатор-немец и взял ее под свое покровительство! — я поужинал в старорежимной кофейне с дровяной печкой, а затем углубился в изучение гигантских размеров старого-престарого телефонного справочника.
Посетители обращали на себя внимание необыкновенно подвижными губами и почти полным отсутствием зубов. Из обрывков разговоров, которые до меня долетали, можно было составить жалобную книгу. Вдруг я вздрогнул. Мне показалось, что мимо прошел Ладислав Будек.
В моем представлении это был такой постаревший Клаус фон Бюлов: скалящийся беспощадный лев с «люгером» в кармане смокинга. А если на самом деле это шаркающий недоумок с отвислыми нижними веками и обязательными пилюлями, разложенными по дням недели в пластиковой коробочке? Если он глух как пень и впал в маразм настолько, что не способен понять, в чем его обвиняют?
Что я буду делать? Закричу «ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД ТЫ БЫЛ ВОПЛОЩЕНИЕМ ЗЛА»? Или «НЕ СТРОЙ ИЗ СЕБЯ НЕВИННУЮ ОВЕЧКУ»?
Что ж, скоро узнаю. По моим пальцам пробежал ток: в справочнике был указан адрес... дом Будека находился в каких-то шести кварталах отсюда...
It was the top floor. В глубине узенького скверика стояло несколько таунхаусов, огороженных забором по периметру. Войти в эти частные владения можно было только через специальные ворота. Не успел я толком продумать свою тактику, как уже стоял на верхнем этаже перед заветной дверью и накручивал ручку старомодного звонка.
Я потел со страшной силой. Казалось, вся содержащаяся в моем организме жидкость сейчас испарится. Я призывал себя успокоиться, а потом махнул рукой: что будет, то будет.
Дверь открылась. Сморщенное лицо. Вроде женщина. Халат, по крайней мере, розовый.
— Да? — спрашивает по-польски.
— Мне нужен Ладислав Будек.
— Его здесь нет.
— Пожалуйста, помедленнее, — говорю. — Я не силен в польском. А когда он будет?
Она молча изучала меня, потом спросила:
— Кто вы?
— Американец. Его хорошо знали мои дедушка с бабушкой.
— Они хорошо знали Ладислава?
— Да. Они оба умерли.
— Как их звали?
— Стефан Брна и Анна Майзель.
— Майзель? Еврейская фамилия.
— Да.
— Вы не похожи на еврея.
Кажется, в ответ полагается говорить спасибо.
Вместо этого я спросил:
— Вы госпожа Будек?
— Нет. Я его сестра, Бланча Пржедмиска.
Вот это сюр! Об этой женщине я слышал от своих родных. По слухам, во время войны она одновременно трахалась с нациком и с человеком, чья жена была связана с еврейским подпольем. То есть помогала брату осуществлять на практике его замыслы.
Тут она произнесла фразу, которую я не понял.
— Простите? — переспросил я.
— Меня хорошо знают в полиции, — повторила она медленнее.
— При чем здесь полиция?
— Не знаю. Вы американец.
Достойный ответ.
— Я могу войти? — спрашиваю.
— Зачем?
— Хочу задать вам несколько вопросов о вашем брате. Если вам что-то не понравится, можете вызывать кого угодно.
Она колебалась. Конечно, антисемитизм сидит у людей в крови, но одиночество восходит к одноклеточным амебам.
— Ладно, — наконец изрекла она. — Но кормить вас я не собираюсь. И ничего тут не трогайте.
Квартирка оказалась промозглая, но не захламленная. Кубообразная мебель эпохи шестидесятых, телевизор с выпуклым экраном. На этажерках фотографии в рамочках.
На одной были изображены двое на фоне кирпичной стены, обвитой плющом: женщина (возможно, хозяйка квартиры) и мрачного вида брюнет.
— Это он? — поинтересовался я.
— Нет. Это мой муж. Он погиб во время наступления немцев. — С помощью слов и жестов она объяснила, что ее муж служил в артиллерии на конной тяге, а немцы ее разбомбили. — Вот Лади, — показала она пальцем.
На этот раз передо мной предстал совсем иной экземпляр, полная противоположность первому: горнолыжник на вершине горы, под ярким солнцем, натуральный блондин с улыбкой во весь рот.
— Он был красавец мужчина, — сказала она с вызовом, словно предлагая мне оспорить это утверждение.
— Вы сказали «был». Разве он умер?
— В сорок четвертом году.
— В тысяча девятьсот сорок четвертом?
— Да.
— Что произошло?
Ее губы тронула горькая улыбка.
— Его убили какие-то евреи. Они влезли в окно. У них было оружие.
Последующие слова дошли до моего сознания не сразу. Эти люди связали ее в кухне, а затем застрелили ее брата в гостиной, недалеко от того места, где я сейчас стоял. Звуки выстрелов они заглушили с помощью подушки.
— Но уже подъехала полиция, и когда они вышли из дома, их схватили.
— Надо же.
Значит, кто-то меня опередил. На добрых шестьдесят лет.
— Это были парень и девушка, — продолжает она. — Подростки.
— Как вы сказали?
Она повторила.
— Это шутка?
— Почему вы так решили? — удивилась она.
Я почувствовал приступ тошноты. Пришлось присесть на кушетку, чтобы она ничего не заметила и не выставила меня за дверь раньше времени.
Я жаждал подробностей.
— Как они выглядели? — спрашиваю.
Она пожала плечами:
— Обыкновенные евреи.
Я попробовал сменить тактику:
— Почему приехала полиция?
— А что? — Она присела на самый краешек кресла, готовая в любой момент схватить телефонную трубку.
— Откуда полиция знала, что могут произойти неприятности?
Она пожала плечами:
— Лади им позвонил.
— Еще до появления парня с девушкой?
— Да.
— Но как он мог знать, что они придут?
— Понятия не имею. Может, услышал их шаги. Это было очень давно.
— Вы не помните?
— Нет. Не помню.
— Два подростка влезли в окно, связали вас, и вы не помните, каким образом ваш брат заранее знал об их приходе?
— Не помню.
— Уж не потому ли, что вы с братом взяли у них деньги, пообещав спасти их родных?
Она сидела неподвижно.
— Почему вы задаете мне эти вопросы?
— Я хочу знать, что произошло.
— С чего это я должна обсуждать с вами такие вещи?
Я немного подумал.
— С того, что, кроме нас двоих, никому на свете это не интересно, к тому же жить вам, судя по всему, осталось недолго.
38
Химическая компания «И. Г. Фарбен» — аббревиатура от «International Dye Company» в немецком написании, — управлявшая трудовым лагерем в Аушвице, продолжила заниматься бизнесом и после войны под тем предлогом, что ей надо выплачивать репарации бывшим узникам, а таких каждый день в лагере было порядка 83 тысяч. В последующие десятилетия компания изображала из себя несчастную жертву, которую осаждают алчные мстительные евреи. В 2003-м, оказавшись перед необходимостью выплатить двести пятьдесят тысяч долларов (за все про все, а отнюдь не каждому бывшему узнику), она объявила себя банкротом. Но уже после того как запустила дочерние предприятия «Agfa», «BASF», «Bayer» и «Hoechst» (сегодня они дают половину бюджета фармацевтического гиганта «Aventis»), которые процветают по сию пору.
39
Синие гномы, персонажи французских комиксов и мультфильмов. (Прим. пер.)