Райотдел

— Да уж! — поддакнул Коля. — Ну что за старший следователь из него, скажите? Способен запутаться в элементарном деле. А какие документы пишет, это ужас! Верно, Миша? Ты ведь его больше знаешь.

Михаил горько усмехнулся:

— Все неймется, все интригуете? И меня впутать хотите? Чего же ты, Николай, сам на это место не пошел? Оба ведь отказались. А Аня не дура — она сначала его вам, а не ему предложила, зная разницу в квалификации. Так что напрасно вы теперь пытаетесь со мной договориться, тут я пас…

— Но ты согласись, что это не выход — ставить Фаридыча на хозяйственные дела!

— А может, и выход. Другого-то никто ведь не предложил. Потом, человеку свойственно стремление к совершенству, — стало быть, не все еще потеряно…

Вышел, хлопнув дверью.

В кабинете Фаткуллин, открыв окно, беседовал с бригадиром монтажников дядей Васей. Те, прежние двери, из арматуры и толстых прутьев, намечено было сдать к большой дате — стопятилетию со дня рождения Ленина. Но приехали директор завода с главным инженером и начисто отмели воплощенную идею; вторые ворота приказали убрать, заварить сплошным листом, главные же сделать коваными, капитальными, более соответствующими важности объекта. Исполнители опять зашебуршились, первым делом — ликвидировали старую монтажную бригаду, вконец уже спившуюся, обезумевшую, обнаглевшую, — ее разогнали по разным цехам. Пришел дядя Вася со своими молодцами, площадка опять загудела: свистели резаки, громыхало железо. Во дворе райотдела воцарился железный хаос: обломки труб, прутьев, оплавленные уголки… Начальство махнуло на это рукой, устав ругаться с заводскими.

— Ну как, отец? — разглагольствовал Фаридыч. — Как здоровье? Сильно в праздники керосинил?

— Да это… как это… маненько было, как говорится! — гукал в нос низенький, крепенький, курносенький пожилой бригадир.

— Надо опохмелиться.

— Дак это… не время еще, как говорится. Вот пивной ларек откроют — тогда пошлю ребят. И вы приходите. Мы угостим.

— Спасибо, отец. Я как раз по праздникам не пью, трезвым бываю. Так что — в другой, может быть, раз. Вы бы поменьше тут шумели…

— Дак как? Мы эть, как говорится, это… как сказано!

— Ну-ну, трудись давай…

Он прикрыл окно, вынул зеркальце и начал прихорашиваться, причесываться. Вид он имел важный, сосредоточенный, внезапный служебный взлет (на одной неделе стал и капитаном, и старшим следователем!) сказался на нем даже внешне. Тщеславен он был все-таки дьявольски. Цепко ухватился за то, от чего Коля готов был открещиваться, как только мог. И сколько дулся в свое время и на Бормотова, и на Анну Степановну, когда Демченко, а не его назначили старшим следователем. Хотя следователем-то он был как раз довольно скверным, едва ли не худшим в отделе. Петр Сергеич просматривал его дела чаще других, требовал переделок, — вообще контролировал тщательнее остальных. И все-таки Ваня-прокурор нет-нет да и возвращал дела обратно, бракуя качество. И три раза, на носовской памяти, отправлял на доследование суд. Но все равно Фаткуллин считал себя самым опытным, самым толковым. Как его выпустили в пятидесятом году из юридической школы — так он и остановился на том уровне, хотя требования к следствию стали другими, сильно выросли. Для Носова они были естественны, он других и не знал, поэтому вписался в систему четко и безболезненно; Фаридыч же так и не смог до них подняться. Следователи, разумеется, были правы, и возмущение их можно понять, они болеют за дело — но что оставалось делать Ане? Приглашать чужака на повышение она не хочет принципиально, да это и политика райотдельского начальства — растить свои кадры, выдвигать их — а из своих дал согласие лишь Фаридыч. Так вот, с кувырка, началось Анино начальствование… Но можно понять Лешу с Колей и с другой стороны: кому охота связываться с этой нудятиной, хозяйственными делами? Кляузная, бумажная, чреватая штука… Ну не хотят люди, что тут будешь делать? Однако и поддержать их Носов не мог, совесть не позволяла.

— Поздравляю! — он протянул Фаткуллину руку. Тот чинно пожал ее, улыбнулся с долей кокетства: какие, мол, пустяки! Но видно было, что его выгибает от радости.

— Наконец-то… оценили… — ворчал он.

Тут дверь распахнулась, и в кабинет ворвался начальник отдела, подполковник Монин. Носов с Фаткуллиным встали.

— Ты почему ушел с демонстрации, не дождавшись построения?! — загремел он. — Вы что себе позволяете, товарищ старший лейтенант?! Какое у вас понятие о служебной дисциплине?! Ты, кажется, куда-то поступать собрался, характеристику будешь просить? Ну, так ты ее у меня получишь…

Повернулся к Фаткуллину:

— Теперь с вами начнем разбираться. Кто дал вам право затевать препирательство с работником Комитета госбезопасности? Почему отказались выполнить его требования?!

— А почему я должен подчиняться хаму? — взревел Фаридыч. — Он младше меня по званию!

Вошел замполит. Вид у него был строгий, укоризненный. Захлопал себя по бокам:

— Ума не приложу, что с вами делать, Анвар Фаридыч! Это сопротивление… неповиновение… Ведь сотрудники госбезопасности — наши старшие братья, по сути… Как вы этого не осознаете, ведь вы член партии!

— Я ничьим младшим братом себя не чувствую, — трепыхался следователь. — Я делаю свою работу, он пускай делает свою. Но не хамит, не прыгает, не качает свои права перед старшим по званию и возрасту!

— Ну ладно, — оборвал его крик Монин. — Замнем для ясности… Имей только в виду, Фаткуллин — они ведь крови требуют: звонят сюда, в управление, справляются о твоем наказании — им кажется, что ты посягнул на их святые и неотъемлемые права. Хорош тоже — нашел, с кем связываться…

— Я не позволю!.. — снова забубнил Фаридыч.

— Ну-ну!.. Будем, значит, считать так: тебя обсудили на собрании коллектива и вынесли порицание. Согласен?

— Нет! За что?..

— Замолчи! Тебе же лучше делают. И кончим этот вопрос. А вообще следственное отделение разболталось… надо, надо подтягивать! Вот, сидят двое — и оба нарушители. Погодите, будем еще разбираться, принимать строгие меры…

Случись подобное раньше — такие слова не были бы произнесены, да и сама буря не достигла бы даже порога их кабинета, разбившись о железного Бормотова: тот не давал своих в обиду. А Аня… да кто из руководства воспринимает ее как начальника? Будут теперь ими помыкать все, кто захочет. И орать при каждом удобном моменте.

Подполковник ушел. За ним Ачкасов, грозя пальцем Фаридычу:

— Учти, это дело политическое…

Когда дверь закрылась и стих топот сапог в коридоре, Носов прыснул смехом. Фаткуллин глянул на него с удивлением — и вдруг тоже захохотал. «Долбал я их всех!» — кричал он сквозь гогот. В это время заглянул в кабинет благообразный человек в очках, средних лет, хорошо одетый, с огромным фиолетовым фонарем под левым глазом. Веселье прекратилось.

— Вам кого? — спросил Фаридыч.

— Я… мне сказали, чтобы обратился сюда… велели прийти… моя фамилия Клопихин…

— Верно, кто-то по делу, — сказал свежеиспеченный капитан. — Но не по моему. У меня нет такого в производстве. Глянь-ка у себя.

Носов полистал дело, данное ему Демченко. Там действительно значился потерпевшим такой Клопихин Леонид Евгеньевич. А суть оказалась такова: люди собрались вчера возле пивного ларька, пили пиво, купленное в недальнем магазине вино, кучковались, курили, толковали о том-сем. Большинство было изнурено уже праздничной пьянкой, карманы опустели, пили на занятые или отвоеванные у жен деньги.

К этому ларьку и припал инженер геологоразведочного треста Клопихин, которому надлежало выехать тем днем в командировку. Поезд его отходил где-то в пять, но уже около двенадцати инженер вырвался из дома, обманув близких, сказав, что в час надо быть на вокзале. Доехал до ларька, слез с автобуса и примкнул к захмеляющимся. Душа ликовала: вырвался! На свободе! Сначала прошла головная боль от тяжкого похмелья, потом зазудело: еще! надо еще! Раз за разом он выпил четыре кружки пива и на пару с кем-то бутылку «Вермута»; тут организм ослабел, захотелось спать; Клопихин ушел на берег чахлой речушки-ручейка и успокоился там под кустиком. Пробудившись, снова ринулся к ларьку. Теперь его потянуло на интим, и он привязался к двум нестарым еще бабам-шарамыгам, бродяжкам, недавно освободившимся Кошкиной и Гулько. Сначала поставил им пива, потом дал Кошкиной денег, и она принесла бутылку водки. Тут инженера снова развезло, и он стал петь песни, щупать собутыльниц — они визжали, хохотали, толкали его, валяли по земле. На шум, производимый честной компанией, подошел молодой парень Витька Оглезнев, слесарь хлебокомбината. Ему поднесли полстаканчика. Шарамыги начали клянчить у окончательно закосевшего Клопихина деньги — тот вытащил бумажник, начал копаться в нем. Улучив момент, Витька выхватил бумажник — и был таков. Бабы заорали; инженер встал, загудел, замахал руками. Но Витька бегал быстро — да его никто и не подумал, конечно, догонять.