Райотдел

Витька приходилось видать: прямой, с бледным лицом, он катил в черном лимузине с казенным шофером. И милиционеры оберегали его в здании, где он исполнял должность. И дочку его — его и Галки Деревянко — крепенькую хитроглазую девочку — приходилось встречать с матерью на улицах. Галочка останавливалась с ним, но разговора не получалось, она улыбалась, конфузилась, не знала, как себя с ним вести. Очень постарела, и не похоже, чтобы ребенок был ей особенно в радость: столько, видать, с ней настрадалась. И молодость прошла, и жизнь пролетает, и боль все время… И одной тоже плохо. Эх, Галка, Галка! Как пили, плясали, пели песни. Какой веселый пьяница Славка Мухлынин ходил в носовских друзьях! И тоже исчез с лица земли: так и не долетел до Афгана, куда так рвался, душманы сожгли самолет, когда шел на посадку…

Борька Фудзияма. На его долю выпали прямо крестные муки, прежде чем он успокоился. От той, старой компании он все-таки как-то отбился, сколотил бригаду шабашников и начал колесить с ней по области, строить дома, разные коровники, свинарники. В разгар очередной компании их схватили, обвинили в завышении объемов, приписках, еще каких-то махинациях — и осудили всю бригаду.

Борька из солидарности решил разделить общую участь: он не обмолвился о том, что служил когда-то в милиции и попал в общий лагерь. Когда там со временем узнали о фактах его прежней биографии, собранием заправил постановлено было подвергнуть его коллективному изнасилованию. Во время этой процедуры Вайсбурд поседел — стал белым как лунь. На другой день во время работы он дерзко напал на конвоира, зачуханного таджика, отнял у него автомат с десятью патронами и начал охоту за теми, кто принимал участие в глумлении. Ему удалось застрелить троих, до того, как он сам лег и прижался к земле, сраженный пулей из пистолета командира конвойной роты. Такие вот слухи о гибели Фудзиямы донеслись до бывшего следователя Носова.

И вот твое время подходит к концу… Да нет, все нормально. Не убил. Не украл. Прелюбодействовал, лицемерил, лгал, служил ложным кумирам. Тоже было. Ну, прости — кто ты есть там, за порогом. Ведь не вернешься обратно, в то время. Да если и вернешься, вряд ли станешь поступать по-иному. Прости! А не захочешь — ну что же, наверно, в этом тоже будет своя правда. Ведь не могу же я простить Балина за то, что он когда-то сделал. Ты велишь — а я не могу. И по-прежнему считаю себя правым во всем, — даже в том, что отпустил его тогда. Кто же мог знать, что он убьет ее! Вот, добрался и до этого подвала. Какая уж тут справедливость! Злой, злой мужик — попробуй докажи ему, что по своей только воле он стал таким! Да он и слушать не будет — нужны ему эти доказательства! Чего это он поперся за Машей? Тоже тоскует душа…

Смыться, что ли, пока его нет? Уйти к бродягам, ночевать с ними в подвалах, собирать бутылки… Тоже ведь жизнь. Чем он так уж отличается теперь от них? Тем, что работает, имеет угол — стол, койку, тумбочку? Да это чепуха. Но есть все-таки предел, положенный для человека, дальше он шагнуть не может. Нет, туда нельзя. Человек должен знать свое последнее место, и знать, по крайней мере, кто его будет хоронить.

Хоронить… Носов вспомнил, как пышно, с трубами и торжественной панихидой, хоронили доцентшу Клюеву, скончавшуюся в своей квартире в состоянии полного умственного ничтожества: перед смертью она написала разгромную рецензию на оперетту «Сильва», в которой узрела апологию реакционного австро-венгерского офицерства, а также задушила любимого кобелька Тошку, вообразив и его, видно, идеологическим врагом. Долго потом через бывших сослуживцев доносились до Михаила Егоровича слухи о том, что друзья и ученики покойной запрудили разные органы требованиями привлечь к строжайшей ответственности его, следователя Носова, за то, что он в свое время принял якобы сторону потенциальных диссидентов и диверсантов и тем самым способствовал ускорению кончины ревнительницы.

Там продолжала кипеть все та же абсурдная жизнь, но она уже не касалась его: душа отдыхала.

Характер — нордический, отважный, твердый. С друзьями и коллегами по работе открыт, общителен, дружелюбен. Кандидатура жены утверждена рейхсфюрером.

Я папа Мюллер.

Носов вспомнил о получке: сколько у него осталось? Пересчитал: э, чепуха… Еще вычли за вытрезвитель в прошлом месяце. Но на неделю тихого, одинокого пьянства — должно, безусловно, хватить. А дальше… дальше как раз подоспела бы новая бражка. Михаил Егорович потянул слюну. Хорошо бы! Если останется живой после возвращения Балина, он так и сделает. Если же нет… Он быстро, бегом спустился в подвал, нашел листок тетрадной бумаги. И, очистив стол от арбузных корок, написал: «В смерти никого не винить. Деньги истратьте на похороны». Завернул получку в бумагу, сунул под матрац, зная: там все равно будут смотреть. Не оставлять же деньги этому ханыге! Больно ему будет жирно.

На лестнице послышались шаги.