Райотдел

Для опытного следователя дежурство — не больше чем обычная житейская докука, невозможность провести с семьей время отдыха. А так — он готов к любой ситуации. Психологически, морально, профессионально. Другое дело — когда еще новичок, и все в первый раз.

Какое получилось у Носова первое дежурство! Этого не забыть. Бормотов не ставил его поначалу в график дежурств: пускай парень присмотрится, нахватается. Но уже на третий или четвертый день пребывания в отделе к нему в кабинет ввалился новый сослуживец капитан Коля Хозяшев, пожилой коми-пермяк с белесыми глазками. Дело шло к вечеру. «Слушай, молодой! Тут рядом, метров триста всего, трамвай бабу переехал. Я дежурю сегодня, но мне надо смотаться сейчас — вот так! — резнул ладонью по кадыку. Глазки его были в набрякших прожилках, часто мигали: скорее всего, он успел основательно вмазать и торопился добавить. — Составишь протокол осмотра, а там дальше уж разберутся. Главное — чтобы ты был и отметился: протокол-то с нас все равно потребуют, сам понимаешь. Ну, сбегай?» — «Так я… я никогда не составлял документов по дорожно-транспортным, понятия не имею, что там к чему…» — «Ну, велика беда! Ты же из шоферов, я слыхал. Тормозной путь, видимость, состояние полотна, положение трупа, характер повреждений… Наверняка пьяная, кто еще засветло под трамвай полезет? И постановление на экспертизу трупа напиши сразу… В общем, по обстоятельствам. Ну давай, давай, собирайся, там трамваи-то стоят…» Носов обреченно оделся, сунул в папку бланки протоколов, вышел из отдела и двинулся вдоль трамвайных путей. За первым же поворотом увидал все: стоящий трамвай, бьющуюся в плаче женщину в кабине, нечто бесформенное, лежащее на рельсах громоздким темным кулем… Он подошел ближе — и содрогнулся от омерзения: грязный серый халат, ноги в грязных же чулках, разбитых грубых туфлях… Сначала возникло ощущение какой-то фиолетовой слизи, потом — тряского желтого жира. И — кровь, кровь кругом, лужа крови. Никого нет: ни гаишников, ни медиков, только кучка любопытных. Конечно, случись с ним такое сейчас, не было бы вопросов, как поступить: обратным ходом — в отдел, к дежурному, и живо примчались бы на телефонные звонки и те, и другие. А тогда… Тогда он отошел подальше, чтобы его не стошнило, и стал заполнять протокол осмотра. Хорошо, хоть бланк оказался толково составлен: в нем обозначены были пункты, которые следовало заполнить. Но у Михаила не было с собой даже рулетки, и все пришлось определять на глазок — тормозной путь, например, он вымерил пальцами. Быстро, тяп-ляп, заполнил бланк, дал подписать двум понятым из любопытных, и теперь перед ним встала другая проблема: что делать с трупом? Ну ясно, допустим, что его надо везти в морг, вместе с постановлением на экспертизу — но как это реально сделать? На чем везти? Кто будет грузить? Сам себя он ни за что не смог бы заставить дотронуться тогда до этой женщины, до ее грязной, испачканной кровью одежды, до толстой, дряблой, неживой плоти. Побежал-таки в отдел, но рабочий день кончился, никого из следователей уже не было на месте, а дежурный, грубый Фоменко, сказал: «Я тебе ее грузить не стану! Управляйся своими силами, как хочешь». Носов тогда с отчаяния позвонил в бюро судмедэкспертизы, справился, не могут ли они выехать за трупом — но там лишь посмеялись над ним и посоветовали самому вникать в эти проблемы, если не хочет неприятностей со стороны своего начальства. Взбешенный, подавленный, он вернулся обратно. Увидав приближающийся самосвал, вышел на дорогу и поднял руку. Самосвальщик стал требовать подмоги, и Носов обратился к толпе любопытных. Она сразу разбежалась, остался только зачуханный мужичок; вдвоем с шофером они перевалили тело через задний борт в кузов. В морге Михаил выпросил носилки, шофер с мужичком угромоздили на них растерзанный труп, утащили в холодный подвал, а он заполнил постановление на экспертизу, отдал служителю и дунул сразу оттуда. Выйдя из ворот, он встал: его трясло и знобило, ломило затылок. Неужели в с е, кончился этот кошмар? Шофер самосвала, выезжая, остановился: «Ну, я больше не нужен? Вас подбросить?» Носов только махнул пляшущей рукой. И как-то даже в сознании тогда не мелькнуло, не задержалось, что еще утром, еще днем эта баба была человеком — что-то делала, что-то кумекала, куда-то спешила, в конце концов — имела за спиной худо-бедно (а может, и не так уж худо и бедно) прожитую жизнь…

Такое вот оказалось первое дежурство. Вспомнишь — вздрогнешь.

Носов вынул из сейфа дело сифилитички Файки Вотиновой и сел писать по нему обвинительное заключение. Сроки кончаются, пора отдавать в суд.

Файка, Файка! Совсем еще молодая девка из околостанционных бараков. Едва ей минуло шестнадцать, как искушенная подружка отвела ее на бан — привокзальный притон для темного люда и темных дел; там некий освободившийся кент в тот же вечер сдул пыльцу Файкиной невинности, использовав при этом, наверно, весь арсенал извращенных приемов, — едва ли какая-то часть Файкиного тела оказалась неопоганенной. После такого крутого крещения Вотинова достойно вошла в ряды барачных оторв, — только ленивый не заваливал ее. Но у них, этих оторв, тоже была своя жизнь, не всегда простая: они делились на группировки, одни оторвы враждовали с другими, дрались в кровь, ходили стенка на стенку; в том супе скакала и Файка. Тем временем она кончила ПТУ, и ее направили токарем на завод, оттуда сразу — в деревню, на сельхозработы. Там вся заводская команда жила в свальном грехе, и Вотинова сошлась с сифилитиком Козневым. Сам он уже не подлежал никакому привлечению: через месяц после колхоза совершил убийство и был приговорен к «вышке». Файка же заразила уйму парней и мужиков; наконец медицина выявила ее и призвала к лечению. Но лечилась неаккуратно, пропускала сеансы, опаздывала, да еще, видно, грубила врачу — и документы на нее оказались в милиции. Бормотов наложил резолюцию: «Возбудить дело! Арестовать!» — и Файку ввергли в узилище. Материал — проще некуда: предъяви обвинение, допроси ее и врача — и отправляй дело дальше по инстанции; однако выяснился такой факт: оказывается, Файка, не закончив курса лечения, начала сожительствовать с парнем из соседнего барака, вернувшимся из армии. Тот сам явился к следователю и все рассказал. Парень был тоже дерганый, непростой, видно, не севший до службы лишь каким-то чудом. Но — заявил, что будет ждать Файкиного освобождения, и намерен жить с ней дальше. Носов направил его на обследование — все реакции отрицательные. И тем не менее своим появлением он добавлял еще один пункт обвинения: заведомое поставление другого лица в опасность заражения. Видно, начальными циклами лечения Файкину болезнь заглушили настолько, что она не могла передаваться другим. «Но ведь она же впринципе могла тебя заразить, — объяснял Носов парню (его пришлось признать потерпевшим по делу), — и ты еще собираешься ее ждать, стерву такую». — «Не твое дело! — крикнул сожитель, и лицо его стало хищным, злобным, жестоким. — Ты чего сюда суешься, падла, мусор?! Посадил человека и рад, да? Еще ухмыляется, г-гад!.». Михаила даже передернуло: вдруг пырнет ненароком, с такого станется… Пошел к Бормотову: так и так, Петр Сергеич. Но тот отрезал: «Ты-то чего за них опять переживаешь? Она арестована и будет осуждена по обоим пунктам. Что еще?.». — «Так парень-то… может, у них что-нибудь и получилось бы. Жили нормально, работали оба…» — «Не понимаю ни твоих рассуждений, ни чего ты хочешь. Ступай, заканчивай дело и передавай в суд. Хочет он ее ждать — ну и пускай ждет, тебе-то что за забота?» Тем и кончилось. Что ж, поедет в лагерь для сифилитичек. Какой-то вернется, там ведь контингент — будь здоров… А может, все и обойдется. Он еще сунулся к замначальника уголовки Сашке Поплавскому — тот барачную вольницу в районе знал лучше всех, имел там надежных осведомителей. «Это ты про Тюрина? — спросил Сашка. — Он ведь с Файкой-то жил. Какой ей там срок корячится? Год? Нет, год он на свободе не протянет, он уже в старую компанию втесался — потрошат, штопорят, финки на работе точат, наборные рукоятки к ним мастерят… Не дождется он ее, точно».