Черёмуха

— Никита же Глазов — честный колхозник, — сказал учитель. — И Алёша наговорил про него зря… Плохо он ещё во взрослых делах разбирается. Но мы на него сердиться не будем и постараемся забыть всю эту историю.

И правда, ребята больше не вспоминали про погибшую Зорьку. Но я был невесел, молчалив и старался не подходить к Петьке: опять наболтаешь что-нибудь лишнее.

Из школы домой мы с Петькой возвращались разными дорогами. Если Петька в перемену оставался в классе, то я убегал в зал. Но как-то раз нам довелось играть в «кошки-мышки». Вдруг «кошка» сбила меня с ног и порвала цепь. Я вскочил и схватил соседа за руку. Соседом оказался Петька. Я хотел выпустить его руку, но тут все закричали: «Не пускай кота, Лёнька, держи цепь!»

Дома я не разговаривал с отцом. Когда мы оставались с ним наедине, я доставал тетрадь и усердно рисовал косые домики, черёмуху, похожую на облако, рыб, кошек со страшными усами. Отец сначала тоже не разговаривал со мной, но потом стал заглядывать через плечо. А как-то раз тихонько подошёл сзади и спросил:

— Что это за зверь, сынок: хвост рыбий, усы тараканьи?

«Заигрывает, стыдно стало», — подумал я и закрыл тетрадь.

Отец вздохнул и тронул меня за плечо:

— Всё дуешься, сынок, серчаешь? Я же тогда не по злости тебя обругал — так уж пришлось.

Я поднялся и вышел из избы. А вечером вернулась с работы мать и сказала, что в правлении колхоза повесили стенную газету. В газете была напечатана большая статья про отца. Называлась она: «Бригадир Глазов оскорбляет честных колхозников».

Потом я узнал, что отца вызывали на правление и объявили ему выговор.

8

Отец не смирился и после выговора. Он по-прежнему не доверял Никите, следил за ним. Как-то раз весною он послал меня к амбару, где сортировали семена, и строго наказал раньше сумерек не возвращаться.

— А что мне там делать? — удивился я.

— Следи, сынок, чтобы порядочек был. Сам-то я в район еду… — И, нагнувшись, шепнул: — С зерна глаз не спускай.

Я уныло поплёлся к амбару. Там квохтала, словно сердитая клуша, маленькая сортировка. На брезенте была рассыпана жёлтая пшеница. У сортировки работали дядя Никита с женой и трое колхозных девчат. Здесь же был и Петька — он отгребал из-под сортировки зерно.

Я не знал, что мне делать. Засунув руки в карманы, я обошёл сортировку кругом, потом порылся в мякине, пощупал зерно.

— Ну как, бригадиров сын, всё в порядке или есть какие упущения? — ухмыляясь, спросил меня дядя Никита и подморгнул жене.

Я покраснел и, схватив хворостину, бросился за курами, которые подбирались к зерну. Куры разбежались. Мне опять нечего было делать. Я посмотрел на небо. Плыли белые толстые облака, закрывали солнце, и на усадьбы ложилась тень. За овинами синело небо, набухало дождевыми тучами; на берёзах кричали грачи.

Я подошёл к Петьке, присел на корточки и, сложив ладони черпаком, стал отгребать зерно.

Петькина мать подала мне жестяной совок:

— Зачем же руками, держи-ка инструмент…

Неожиданно дядя Никита закричал:

— Ах такой-сякой, ах мошенник! Куда мешок потащил, куда? — и, тяжело топая сапогами, побежал за угол амбара.

Бросив совок, я метнулся следом, сразу же перегнал дядю Никиту, пролетел мимо амбара, сараев, но там никого не было. А дядя Никита продолжал кричать:

— Догоняй его, держи!

Я добежал до овина, но внутрь зайти побоялся — веяло оттуда сыростью и было темно.

Вернулся к сортировке.

— Плохо ты, бригадиров сын, доглядываешь, плохо! — засмеялся дядя Никита. — Вот ужо тебе отец пропишет.

Засмеялась Петькина мать, улыбнулся Петька, зафыркали девчата. Мне показалось, что и сортировка тряслась от хохота.

В полдень все сели обедать. Мне тоже захотелось есть. Я пошарил в карманах — ни одной корочки, даже крошек нет. Мать дала Петьке пирог. Петька снял с него налипшие соринки и разломил. Я невольно вытянул шею: интересно, с капустой пирог или с картошкой? Никита покачал головой:

— Маешься, детка? И дурной же у тебя родитель, нужно сказать… Закружил он тебя. Садись-ка поешь с нами.

Я притворился, что не слышу.

— Ну-ну, не важничай! По глазам вижу — есть хочешь… Петро, угощай-ка приятеля!

Петька подошёл и молча положил передо мной пирог. После обеда я снова отгребал зерно. Мы стукались с Петькой лбами, задевали друг друга руками.

Синева за овинами густела, становилась зловещей, лениво заворчал гром. Дядя Никита распорядился убирать зерно. Девчата потащили мешки в амбар. Петька, его мать торопливо сгребали с брезента пшеницу.

Из-за овина донёсся ровный, глухой шум. Ко дворам промчались куры. Наконец закапал дождь, первый дождь за эту весну. Дядя Никита и девчата втащили в амбар последние мешки с зерном, убрали брезент.

Сначала дождь пробежал по усадьбам на цыпочках, словно пробуя, прочна ли земля, а потом осмелел, запрыгал и расплясался вовсю. Сортировка, оставленная под дождём, зазвенела, как балалайка.

Мы стояли внутри амбара. Неожиданно над нашими головами что-то зашуршало. Дождь просачивался через крышу, и струйки воды текли внутрь амбара. Дядя Никита подставил под струйку ведро. Справа вытянулась вторая водяная ниточка. А потом сразу в трёх… пяти… десяти местах потекли через крышу острые водяные струйки.

— А, бригадир, в голове ветер! — рассердился дядя Никита, бегая по амбару. — Зерно ссыпал, а что крыша как решето, ему и заботы нет. Беги за отцом, Лёнька!

— А его нет… — почему-то робея, признался я. — Он в район уехал.

Дядя Никита выбежал из амбара и вскоре вернулся с лестницей и парой длинных вил.

— Ребятишки, за соломой! Девки, бери вилы! — распорядился он и по лестнице полез на крышу амбара.

Мы с Петькой побежали к омёту и принялись охапками таскать солому. Девчата вилами вскидывали её вверх, а дядя Никита расстилал солому по крыше амбара. Время от времени он кричал нам:

— Ребятишки, давай, давай!

Мы старались изо всех сил. Дождь, словно кнутом, стегал наши спины, плечи, перехватывал дыхание. Солома царапала лицо, руки, забиралась под рубахи.

— Ну и отец у тебя! — с досадой сказал мне Петька. — Я, я! Коммунар с двадцатого года, бригадир, а другие, мол, так себе, непроверенные.

Я отвёл глаза в сторону и ничего не ответил.

9

Началась жатва. Все взрослые работали в поле. Мы с Петькой стояли на конце загона и ждали, когда пойдут жнейки. Они, как одинокие большие птицы, взмахивали крыльями и после каждого взмаха оставляли кучку срезанной пшеницы, словно теряли перья. Жнейки приближались. Тяжело дышали горячие лошади. Мой отец сидел на первой жнейке, дядя Никита — на второй.

— Молодцы, питья! — крикнул нам отец.

Мы с Петькой взяли жестяной подойник и побежали в овраг за водой. У конца загона жнейки остановились. Мы открыли ящики зерноуловителей и выгребли зерно в мешок.

— Ну как, помощнички? Дела идут, контора пишет? — спросил нас дядя Никита.

— Уже два мешка насыпали! — с гордостью ответил я.

Жнейки тронулись. Мы с Петькой пошли собирать колоски. Неожиданно я заметил, что жнейка отца остановилась среди загона. Я побежал к отцу. Петька — за мной. Отец лежал на земле и заглядывал под машину. Сзади остановилась вторая жнейка, и дядя Никита спросил, что случилось.

— Объезжай, объезжай! Не задерживайся! — крикнул ему отец. — Сейчас исправлю — нож что-то заедает…

Никита тронул лошадей и объехал отцовскую жнейку. Отец долго ползал вокруг своей машины, звенел ключом. Два раза он трогал лошадей и тут же останавливал: в жнейке что-то неприятно визжало и лязгало. Отец вытер пот с лица и, заметив, что Никита уже объехал вокруг загона и снова оказался позади его жнейки, глухо выругался.

— Лёнька, питья!

Я принёс подойник с водой. Отец пил торопливо, жадно, обливая водой грудь, подбородок. Светлые росинки пота проступали у него на лбу.