Черёмуха

А Никита всё ближе. Отец тревожно оглянулся и вновь наклонился над жнейкой. С гайки сорвался ключ, и отец зашиб палец. Он сунул его в рот, пососал, как леденец, сплюнул розовую слюну.

Мы с Петькой ползали около жнейки, и я досадовал, что мой ловкий и расторопный отец не мог ничего сделать.

— Ну-ка подвинься! — раздался голос дяди Никиты.

Отец поморщился и нагнулся ещё ниже, словно хотел закрыть собой всю жнейку.

— Объезжай, объезжай! Я сейчас…

Никита присел на корточки и отстранил отца:

— Позволь… дай посмотреть! Проканителишься тут до вечера…

Они вместе осмотрели рабочие части машины.

— Вот оно, — сказал отец. — Тут, похоже, шестерню заело!..

— Э-э, не туда ты смотришь… Видишь, гайка отошла, — перебил его Никита.

Он долго звенел ключом, потом поднялся и отряхнул с колен землю:

— Ну-ка пробуй!

Отец тронул лошадей — нож жнейки двигался легко и свободно.

— Ну что, брат, выходит, и мы кое на что годимся? — усмехнулся Никита и подошёл к ведру с водой.

Отец молча забрался на жнейку и неуместно громко закричал на лошадей:

— Эй, вы! Короли-лодыри! Застоялись, косолапые!

Жнейки работали до темноты. Потом вязальщицы снопов ушли в деревню, а мой отец и дядя Никита остались в поле. Они решили завтра утром встать пораньше и докосить до обеда всю пшеницу.

Мы с Петькой упросили отцов и тоже остались в поле. Вчетвером мы устроились спать в шалаше. Отцы молчали.

В поле поднялся ветер. Вдали вспыхивали зарницы. Мой отец выглянул из шалаша.

— Как бы ветер дождя не надул, — озабоченно сказал он. — Всю работу собьёт.

— Ничего… Дождь вымочит, солнце высушит, — отозвался Никита.

И вновь долгое, тягостное молчание. Мы лежали с Петькой бок о бок между отцами, и их тепло согревало наши тела. Нам было уютно и покойно. Вполголоса мы стали разговаривать о нашем «общем хозяйстве» под крыльцом. Мечтали о подарке для школы, вспоминали о молодой рябине и трёх тополях, посаженных рядом со старой черёмухой.

— Скажи на милость, как живут! — услышал я немного удивлённый голос дяди Никиты. — Душа в душу… водой не разольёшь.

Он умолк, словно о чём-то раздумывая, потом вновь заговорил, как бы отвечая сам себе:

— Хотя и то сказать… что им делить? Их с ноги теперь ничего не сбивает… не наш век. На просторную дорогу вышли.

— Да и нам вроде делить уже нечего, — в тон дяде Никите сказал мой отец.

— Похоже, к тому идём, — согласился дядя Никита. Он вздохнул, поворочался и поудобнее устроился на снопах.

Нас начало клонить ко сну.

— Брат… — услыхал я тихий, осторожный голос отца. — Не спишь, брат? Давно я хотел поговорить… Ты на меня, Никита, не сердись. Было такое дело — не доверял я тебе, чуть врагом не засчитал… Думал, коли я бригадир, так другим никакой заботы нет до колхоза.

Никита молчал. Я насторожился: что же это он? Спит или не хочет отвечать отцу? «Миритесь, да миритесь вы скорее!» — хотелось мне крикнуть. Я повернулся к Петьке лицом. Он как будто понял меня и толкнул дядю Никиту в бок:

— Тятька, ну не спи же. Разговаривай!..

— Я не сплю, — отозвался Никита и задумчиво заговорил: — Что ж тут, Ефим, сердиться. Я ведь и сам не святой: тоже плохо верил в тебя. Позволь, думаю, какой же ты бригадир, братец? Ветер в голове да затеи пустые. С таким бригадиром далеко не уйдёшь… Ну, да что старое вспоминать! Хватит — повраждовали, перебесились! Вот и ребятишек чуть не рассорили… А теперь время иное. Нам теперь в колхозе только и жить по-человечески.

Мы с Петькой ущипнули друг друга за руки. Нам хотелось вскочить и запрыгать от радости. Но мы притворились, что дремлем. А отцы ещё долго разговаривали о молотьбе, об урожае, о колхозе.

— Сад осенью заложим, — сказал отец. — Я уж и место за овинами облюбовал. Посадим корней с тысячу антоновки, китайки… Ребятишкам в утеху белый налив вырастим…

— Теперь можно и сад! — согласился дядя Никита. — Хозяйство у нас на крепкие ноги встаёт. Можно и мичуринских сортов раздобыть.

— А черёмуха будет? — спросил я сонным голосом и сладко почмокал губами.

Кто мне ответил, отец или дядя Никита, я уже не разобрал.

— Черёмуха? Что ж, посадим. Пусть растёт. Всё ягода.

Я засыпал. Белое облако цветущей черёмухи подняло меня вверх и, покачивая, понесло куда-то далеко-далеко…