Страница 33 из 47
— Юленька, ты можешь привести хотя бы три причины, по которым считаешь себя лучше мамы?
— Я во всем лучше, — всхлипывает Юлия, у нее покраснел нос, хотя она и блондинка, а с красными носами вроде бы полагается ходить только плачущим брюнеткам.
— Поконкретней, пожалуйста.
— Не смей, это святотатство, — вскидывается Роза. — Мать надо уважать и любить. Любить и уважать. Матерей нельзя оценивать. Мать всегда самый лучший человек на свете.
— Ну же, Юленька, увидишь, я сниму с тебя морок. — Буба касается Юлиных волос. Какое великолепие! Бархатистые, длинные, необыкновенные… — Ну, давай!
— Я способна любить, я бы никогда не причинила такую боль своей дочери, и… я лучше вожу машину!
— А теперь раздели это предложение на три и повторяй за мной… Что было сначала? Ага, «я способна любить»… Ну же, Юленька, повторяй!
— Я способна любить…
— И за это благодарю тебя, мама.
— И за это благодарю тебя… — Юлия глядит на Бубу широко открытыми глазами, вновь полными слез. На этот раз нежданных.
— Повторяй, — говорит Буба и гладит Юлию по волосам. Расщедрился Господь, волосы у Юлии густые и душистые, блестящие и струящиеся. Живые.
— Я способна любить и за это благодарю тебя, мама, — шепчет Юлия, — я никогда не причиню такую боль своей дочери и за это благодарю тебя, мама… Я лучше тебя вожу машину и за это…
Юлия тихонько плачет. Ведь мать ее любит, и она сама любит мать, только не может противостоять ее страху, не может сделать так, чтобы мама не боялась… А вдруг дело в том, что в самой Юлии живет страх, и если дочь перестанет трусить, то мать последует ее примеру? Как она могла напомнить матери об отце, разбередить незажившую рану, зачем она так? Чтобы досадить, такое вот превышение границ необходимой самообороны. А теперь Юлию мучает совесть. Так всегда: или чувствуешь себя виноватой, или обиженной. Ни то ни другое ей не по душе.
— А знаете что? — меняет тему Буба. — Расскажу-ка я вам анекдот про еврея. Очень любопытно.
Роза и Юлия притулились рядом с Басей на диване. Как красиво они смотрятся вместе! Что-то в этой комнате неуловимо изменилось, словно промелькнуло нечто прекрасное, коснулось, блеснуло, — да так и осталось невидимым.
— В Нью-Йорке жил один еврей, и у него была маленькая мясная лавка. И вот однажды большой дом перед лавкой снесли: на его месте собрались построить супермаркет. Еврей тут же отправился к раввину и попросил того проклясть строящийся магазин, ведь у еврея имелось семь дочек, и ему никак нельзя было обанкротиться. Ребе ответил: «Ты, глупый еврей, выходи утром, мой улицу перед своей лавкой и семикратно благословляй этот супермаркет». Еврей огорчился, но не посмел ослушаться, ежедневно мыл и благословлял, а супермаркет все рос и рос. Но вот в один прекрасный день стройка закончилась, и еврей решил, что его бизнесу крышка. Тут перед его лавкой останавливается шикарный лимузин, из него выходит супермужик (типа твоего Себастьяна, Роза) и говорит: «Уважаемый, я хозяин этого супермаркета, я ежедневно приезжал на стройку и ежедневно видел вас. Вы продолжали четко исполнять свои обязанности, вы не продали свою лавку, не то что ваши соседи, вы с улыбкой смотрели на мою стройку… У меня к вам предложение. Не хотели бы вы стать заведующим мясным отделом в моем супермаркете?»
— Красиво, — оценила Бася, — только совсем нереально.
— Знаю. Для тебя в особенности. Мы думали об этом. — Юлия подмигнула Розе и Бубе. — Уж ты-то быстренько ликвидируешь свою лавчонку. И пожалуй, поступишь правильно. Петр никогда тебя не любил.
— Когда-то он точно любил меня, — живо возразила Бася.
— Он забывал о твоих именинах, — подлила масла в огонь Роза.
— Об именинах-то он не забывал никогда! Впрочем, это неважно. Но он всегда помнил.
— И однажды опоздал на шесть часов, а ты его ждала.
— Да ведь он возвращался из Жешова, и их засыпало снегом, потом даже по телевизору показывали!
— Не расстраивайся, завтра все кончится.
Бася забеспокоилась. Неужели они не понимают, как ей нелегко? Что происходит? Дело не в том, что Петр был плохой, дело в том, что он ей изменил! Да, она никому не рассказала про Айрис, но в среду на слушании они сами увидят. Она так и не сумела преодолеть себя и признаться в столь унизительных вещах. И все-таки одно дело развестись по причине измены, и совсем другое — обвинять Петра в том, чего никогда не было.
— Он никогда тебя не любил, — повторила Юлия.
Вот так подруга!
Только она не позволит. Что у нее тогда останется?
— Не смей! Мы поженились по любви!
— Все так говорят.
— Помнишь, как тогда, на Мазурских озерах, ты оказалась в больнице?
Бася начинает по-настоящему злиться, только не на Петра, а на них. И это — подруги?
— Я подвернула ногу на лодке…
— Вот именно, настоящий мачо! Себастьян такой же!
— Ты вывихнула ногу, так как он принуждал тебя заниматься экстремальными видами спорта, я помню, — говорит Юлия, не моргнув глазом.
— Я была сама виновата, споткнулась о фок, а Петр отвез меня в больницу…
— А о днях рождения забывал. — Как раз не забывал!
— А о годовщине свадьбы? — Нет!
— О юбилее знакомства, именинах матери, отца, о моих именинах!
— Нет, нет, нет! Один разок только отсутствовал, потому что был за границей…
— Вот видишь!
— Ничего я не вижу, он привез мне духи, вы, лгуньи двуличные!
— Счастье, что у вас нет детей, — подкидывает дровишек Буба.
— И у тебя нет ни морщин, ни целлюлита…
— Ты еще встретишь другого парня, без ВП. Во дают! Куда им понять всю глубину ее трагедии!
— Мне не нужен никакой другой мужчина! — непроизвольно вырывается у Баси. — Никого я не хочу.
Юлия склоняется над ней:
— Захочешь, захочешь, это я тебе говорю, быстренько о нем забудешь.
— Никогда не забуду, — рыдает Бася.
— Петр работал… Вот дуры!
— Нельзя же требовать, чтобы муж безвылазно сидел дома!
Роза — само спокойствие:
— А мне кажется, для него работа и карьера были важнее семьи.
Буба поддает пару:
— Он знал, что ты не выносишь желтого цвета… и принес тебе букет калужниц.
Боже мой, калужницы… Как давно это было! Тогда она еще думала, что он ее любит…
— Ну, не было счастья, да несчастье помогло… Ты наконец сможешь заняться собой… Он тебя ограничивал…
— Ограничивал? Уж что-что, а Петр меня ни в чем не ограничивал!
— Ты должна была сообщать, когда вернешься, а теперь будешь делать что захочешь.
Перспектива делать что захочешь неожиданно кажется Басе ужасной. Больше никто не будет ее ждать, никто не обнимет сзади, никто не прогонит голубей, никто не заберется ради нее на карусель…
— Он же мне изменил, как вы не можете понять?! — кричит Бася, несется в ванную, открывает краны и заходится в рыданиях. Вода с шумом льется в ванну, и никто ничего не услышит.
Буба смотрит на Розу и Юлию.
— Может, до нее что-то дошло…
— Гадины мы, — говорит Юлия, и они дружно хохочут.
— Я все обдумал. И вижу положительные стороны, — сообщает Кшиштоф и внимательно глядит на Петра.
— Какие?
— Ты можешь ходить с нами пить пиво.
— Я и так мог, кретин!
— По правде говоря, — вступает Себастьян, — она еще та эгоистка!
Вот этого-то о Басе как раз и нельзя сказать.
— А ты вспомни, когда она вывихнула ногу на лодке?
Петр видит Басю: он несет ее к машине, в ее взгляде столько нежности…
— Она зацепилась за шкот…
— И испортила тебе отпуск…
— Но ведь с ними всегда так. — Кшиштоф протягивает Петру бутылку пива. — Теперь ты об этом позабудешь.
— Баб необходимо держать на коротком поводке… Месяц, два. — Себастьян чокается с Петром.
— Если все не клеится, лучше расстаться…
— Дружище, какое там «не клеится»? Мы были очень хорошей парой. Что-то случилось…
— У вас всегда в квартире бардак. — Кшиштоф оглядывает комнату. В углу стоят принесенные Петром коробки, Баська сложит в них свои вещи.