Страница 23 из 47
— Ты как насчет… — Петр тронул Басю за плечико.
— Нет… не знаю… — ответила та и отвернулась к стене.
Тогда Петр поднялся с кровати и вышел.
Бася с трудом удержалась от слез.
Она не нужна ему, раньше он не задавал вопросов, просто прижимал к себе, ласкал, и их тела сами понимали друг друга. Сейчас же он спрашивает, точно девку какую: хочешь или нет?
Нет, так она не хочет.
У нее не было ни капли желания заниматься этим! С некоторых пор. Уже довольно давно.
Он даже набрался храбрости и как-то взял напрокат дурацкий фильм, мягкое порно, вроде бы некоторым женщинам нравится. Бася, разумеется, обиделась. Три недели он бегал за ней как собачка и извинялся.
Черт побери, мужик на ее месте только бы радовался!
Такой ход рассуждений никуда не ведет, подумал он и нажал на клавишу. Компьютер тихонько заурчал. Раз она не хочет плотской любви — не надо. Но это не значит, что их ничего не связывает, просто Бася изменилась. Кто-то на нее плохо влияет, он был уверен в этом.
Возвращаясь домой во второй половине дня, он неизменно заставал Басю уже под мухой.
— Буба принесла, мы с ней выпили, одна не пью, отвяжись!
Петр взглянул на часы (половина двенадцатого), прошел на кухню и выглянул в окно. Отсюда ему было видно, горит ли у Бубы свет. Нет, у нее темно. Дверь квартиры, доставшейся Бубе после смерти тетушки, пани Габриэли, находилась как раз напротив обиталища толстенькой дотошной соседки, Розового Трико. Выйти на лестницу, позвонить, поговорить с Бубой… Только поздно уже.
Вроде у нее какие-то неприятности, надо бы помочь… И пусть не использует Баську в качестве собутыльницы!
Да нет, какие разговоры, ночь-полночь.
Петр пообещал себе, что встретится с ней завтра. Ну в крайнем случае послезавтра.
Хуже всего в больнице ночью. Всякая видимость жизнедеятельности прекращается. Сама жизнь иногда тоже. Смерть прокрадывается в погашенные лампочки в палатах, в приглушенный свет у поста дежурной медсестры, в ломаные линии, бегущие по экранам мониторов, в звонки из палат (ах да, ночью звонков не слышно, только желтоватый огонек мигает, показывая, из какой палаты вызов) и затаивается. Все происходит незаметно: охраны на входе никакой, документов ночью никто не проверяет… Да и днем как за костлявой уследишь? Металлоискатель не отреагирует, счетчик Гейгера промолчит, ультрафиолетовые лучи пройдут насквозь, рентген не Оставит отпечатка на пленке.
Все бесполезно… Дверь приоткрыта, свет из коридора длинными полосами ложится на линолеум, с утра его будут мыть и начищать до блеска. А она стоит у изголовья и размышляет: этого? А может, ту? Кого сегодня забрать с собой?
Никакая тень не падает на пол, все так же поблескивает линолеум, но она здесь. И некому бросить ей вызов, встать лицом к лицу и спросить: чего притащилась? Тебе здесь делать нечего, вали отсюда!
Ничто не удержит ее: ни защитные сетки, ни хитроумная сигнализация. Ничто ее не остановит. Хоть ненадолго, хоть на день, на два, на месяц. На год.
Она отказывается общаться и сотрудничать с живыми. А они все пытаются найти сочувствие и понимание.
Пожалуйста, еще две недельки
…для моего отца,
…для моей матери,
…для моего ребенка.
Тогда я что-нибудь сделаю
…исправлюсь,
…поговорю,
…почувствую,
…дам шанс, воспользуюсь, обеспечу, заменю на лучшее, более зрелое, более надежное, более сладкое, более светлое,
…еще разок, один только разок я слеплю пельмени, какие он любил,
…я съезжу в тот магазин на другом конце города, раньше мне не с руки было, и куплю то, о чем меня попросили,
…я поговорю, раньше времени не было, теперь его у меня будет выше крыши,
…я куплю эти брюки, он так хотел их,
…я никогда не повышу голоса,
…я попрошу прощения,
…я обращусь с просьбой,
…я отблагодарю,
…я прощу,
…мне простят.
Я прошу только один год, месяц, день, час и никогда не забуду о том, что обещала стать лучше, только отступи хотя бы на два шага, отодвинься от этой кровати, ведь их так много, вся палата перед тобой, есть другие палаты, другие этажи, да вся больница, иди в другое место, к тому, кому ты нужна.
Она не крадется вдоль стен, выкрашенных светлой, теплой краской. Нет. Она переступает через пороги и гордо шагает, преисполненная значимости и чуждая смирению. Когда она проходит мимо меня, ей не надо указывать пальцем, достаточно взглянуть. Воздух даже и не шелохнется.
Хуже всего в больнице по ночам.
«Взгляни-ка, я и не заметила, как она умерла… А ведь всю ночь глаз не сомкнула! Она все время дышала, говорю я вам!»
Или:
«Я всю ночь не сомкнула глаз, так она выла! Я так просила: дайте же ей что-нибудь. Не дали. Неужели человек должен подыхать как скотина?»
И облегчение: это не за мной она вчера приходила, а за ней. За другим человеком. Господи, благодарю.
А как буду умирать я? Тихо и неслышно, никто и не заметит? Или буду корчиться от боли и ни о чем не думать, только бы все побыстрее закончилось?
Как ты придешь ко мне? Как ночной мотылек, тихонько коснешься моего лица, обсыпешь пыльцой с крылышек? Только ведь бабочки не летают бесшумно в тишине больницы. Помню, когда операция закончилась, большая темная бабочка (мертвая голова, редкостный вид) чуть слышно трепетала крылышками в полном безмолвии, легонько щекотала мне щеку и лоб… Я ли это была? Как же были обострены мои чувства!
Ведь теперь ясно: эти уколы не помогут.
И ни к чему оказались все тайны, и не нужна была мужская ладонь, которую я молила: «Никому не говори, обещай, что не скажешь о моей болезни, сделай все, но не говори, что это — я, не хочу ничьего сострадания, умоляю, не допусти, чтобы кто-нибудь узнал, жалость хуже всего».
И обещание, что никто ни о чем не узнает, потеряло смысл, хотя и осталось в силе.
Как я могу что-то изменить, когда все уже решено и предопределено?
— Никакого предопределения не существует! Твоя жизнь в твоих руках!
— Но, Буба, в том-то и штука, что против судьбы не попрешь!
— Это ты про себя? У меня не так!
— Мы своей жизни не хозяева! Ну что от меня зависит! Самая малость, типа налью я сейчас тебе чаю или нет? Господь Бог просто насмехается над нашими планами, ты это понимаешь?
— Во дурак-то!
— Неотразимый аргумент, ничего не скажешь. Тебе знакома поговорка «Человек предполагает, а Господь располагает»? А такое слыхала: «Дело бывало — и коза волка съедала!»
— Я тебе не коза, а ты не волк. Воспользуйся, наконец, своим ограниченным выбором и налей мне чаю. Хоть это-то в твоей власти? И сахар, пожалуйста, подай, если уж ты такой добрый… — бурчит Буба и кладет себе две ложечки с верхом.
— Ты меня любишь или нет?
Словно липкие щупальца заскользили по моему телу, ухватились покрепче и стиснули, точно зубную пасту в тюбике. А деваться некуда, только в тесную дырочку, и я уже вроде и не я. Надо сопротивляться, защищать свое достоинство, нельзя, чтобы меня выдавили, чтобы надо мной надругались. И нет разумного ответа, на такое не ответишь одним словом, вопрос неверно сформулирован. Кроме того, неужели она не видит, что я всегда рядом? Я возвращаюсь домой, к ней, строю планы, оплачиваю счета (она наверняка даже и не знает, сколько мы платим за квартиру, какое ей до всего этого дело, счета ее не интересуют, ну и ничего страшного, это правильно). Что я должен ответить?
Может, мне надо сделать что-нибудь полезное? Прибраться в подвале, например, принести оттуда банку столетнего компота, она ведь боится темных мест и сообразит тогда, что я ее люблю, забочусь о ней? Или велик починить. Самое время, весна, а камера гавкнулась еще в октябре. А может, машину помыть? Прикрутить крючок в ванной? А то ремонт еще не скоро…