Великое кочевье

Вот об этом постыдном случае, наверно сотый раз, напомнил Евграф Герасимович.

Глубоко вздохнув, Охлупнев сказал:

— Я знаю, при моей силе кулаками махать нельзя. Ну, по пьяному делу случился такой грех, так неужели за это всякий раз глаза колоть! Вроде я работаю не хуже других, стараюсь расплатиться… Зарок соблюдаю: хмельного в рот не беру.

Копосов знал эту старую «историю» и решил, что пора оборвать ненужную перепалку.

— В самом деле, зачем этот разговор? — он строго и выжидательно посмотрел на Черепухина. — Объясняй, Евграф Герасимович.

Председатель помялся, смущенно пошевелил плечами, а потом посмотрел в глаза Копосову и чистосердечно признался:

— Он все правление, можно сказать, без ножа режет.

— Пояснее выражайся, — настаивал Копосов.

— Да ведь все знают, Миликей Никандрович в поле — главная сила. Как мы весной без него будем управляться с посевом?

От неожиданности у Копосова пальцы сжались в кулак. Тяжело покрутив головой, он сказал:

— Это называется, проявил государственный подход! Нельзя же так. На большое дело смотришь со своей кочки.

Он встал, подошел к Охлупневу и пожал ему руку:

— В добрый час, Миликей Никандрович! Верю, что сдержишь слово. Желаю успеха! Случится затруднение — сообщай. Поможем. — И, повернувшись, предупредил Черепухина: — И ты помогай. Во всем помогай. Перед весной заслушаем тебя на бюро специально о социалистической помощи алтайскому колхозу.

Токушев встал, поклонился всем и направился к Охлупневу.

Всадники ехали шагом. Разговаривали о Верхней Каракольской долине, о Сапоге Тыдыкове и о постройке артелью «Светает» избушек и теплых скотных дворов. Мысли всадников совпадали. Это радовало Борлая. Он чувствовал внутреннюю близость к своему спутнику и готов был назвать его братом.

— Миликей, ты в партизанах ходил?

— Ходил, ясны горы, ходил! С первых дней! Во втором полку, в третьей роте.

— В партию давно записался?

Охлупнев сказал, что он беспартийный. Борлай недоуменно пожал плечами. В последние годы к ним то и дело приезжали русские, помогали проводить собрания или налаживать работу сельсовета и кооператива. Но то были партийцы или комсомольцы. Их посылала партия. А Миликей сам пожелал. Это было приятно и удивительно.

Борлай ехал рядом с Охлупневым и, заглядывая в его глаза, спросил:

— А почему в партию не вступил?

— Скажу я тебе, паря, напрямик, — начал Миликей Никандрович, — выпивать я любил. И меры не знал. В партизанском полку мне даже перед строем выговаривали за это. А ведь в партии люди должны быть чистыми, как стекло… Обидно мне сейчас. На себя обидно. — Взглянув на Токушева, он прижал руку к груди: — Ты не бойся, я не загуляю. Во мне все перебродило, дурь из головы давно ушла. Теперь я своему слову хозяин. Недаром Евграф-то жалел меня.

Борлай спросил, про какого коня поминал Черепухин. Охлупнев рассказал о случае на перевале: опустив глаза, он плел косу в гриве коня. Своих колхозников ему не было так стыдно, как этого алтайца. Теперь, когда ему предстояло научить землепашеству целый алтайский колхоз, он чувствовал на себе большую ответственность.

— Ничего, — добродушно промолвил Борлай. — Ты силу маленько береги.

Охлупнев успокоился и подумал о жене. Дома он сказал, что поехал месяцев на восемь, но про себя решил, что не вернется до тех пор, кока не увидит в Верхней Каракольской долине колосящегося хлеба.

— Ты будешь жить в моем аиле, — предложил Токушев.

— Согласен. Я холода не боюсь, — сказал Миликей Никандрович, но тут же выдвинул свое условие: — А избушки мы начнем строить сразу. Копосов спросит с нас. Я его знаю.

В аиле Борлая Охлупнев выпил пять чашек соленого чая с молоком и талканом.

Карамчи предложила ему шестую, а мужу сказала по-алтайски:

— Этот русский — хороший человек. Не гнушается нами и наши обычаи уважает.

Поднимаясь на ноги, Охлупнев схватился за коленку:

— Ой, ноги отсидел, ясны горы! Надо нам с тобой поскорее столом обзаводиться. А вместо стульев чурки выпилим.

— Надо, — согласился Борлай.

Они пошли осматривать места для построек. К ним присоединились колхозники.

Разводя руками, как бы раздвигая аилы, Миликей Никандрович говорил певучим голосом:

— Улочку сделаем пошире. Избушки встанут у нас нарядные, как весной девки на лугу!

— Кто хочет избушки строить? — спросил Борлай.

Комсомольцы сказали, что у них уже заготовлен лес.

Борлай взглянул на Утишку, спросил:

— Ты почему сегодня такой мрачный? Избушку будешь строить?

— Нет. Мне хорошо без избушки.

— А где жить будешь?

— В аиле.

— Ты же говорил, что тот аил не твой, а жены. Сам в колхозе, а живешь с единоличницей. Неладно.

— Я убеждаю ее записаться в колхоз.

— Будет вам спорить! — уговаривал Миликей, дергая председателя за рукав, и, когда тот замолчал, заговорил снова: — Я думаю здесь, на бережку, баньку срубить большую, по-белому. Для всего колхоза. Вечерком попаришься всласть и сразу в речку бухнешься. Хорошо так! А годочка через два мельничку построим. Люблю мельницы! Вода-то под колесами круглый год поет. Привод к мельнице поставим и хлеб молотить начнем. Опять же пруд хороший. А на пруду — гуси! Вот как мы тогда заживем, ясны горы!

Борлай переводил его слова с пятого на десятое. Услышав незнакомое слово, Охлупнев схватывал Токушева за рукав:

— Как? Ну-ка, повтори. А по-русски как это зовется?

Они миновали березовую рощицу и пошли в сторону Каракола.

— Здесь добрецкое местечко для пригонов!.. Скот держать, коров, — продолжал Миликей. — Деревня — рядом. А березки не пустят к домам навозный запах.

Оттуда они направились вверх по долине. Охлупнев размахивал руками, проводя по земле воображаемую черту:

— Вот так поскотину загородим, там для скота выгон кормный, а тут — пашня, сенокос.

— Ячмень здесь вырастет хороший?

— А как посеешь, так и пожнешь.

Миликей попробовал землю носком сапога, потом выхватил из-за опояски топор, вырубил ком дерна и долго мял в руках.

— На такой земле, ясны горы, можно жить счастливо, коли пахать не лениво. Новина. Непашь. Тут и пшеничка вымахает в рост человека, а колосья будут вот такие! — он потряс указательным пальцем, толстым и длинным. — Пшеничка любит свежую земельку.

— Вспахать не успеем, земля стынет, — оказал Борлай. — У нас еще и плуга нет.

— За плугом можно съездить в «Искру». А хомуты где, шлеи? Нету. То-то и оно-то! В «Искре» хомутов не хватает, — покачал головой Миликей Никандрович. — Надо нам кривые березовые комельки искать, клещи из них вытесать, а потом и хомуты вязать.

Он еще раз вырубил ком земли.

— Хороша целина! А ломать ее доведется весной. Вот-вот настоящая зима брякнется. Гуси нынче давно пролетели, — закончил он по-алтайски и махнул рукой на юго-запад, откуда уныло смотрело окутанное в марево тусклое солнце.

Миликей спал возле очага, на мужской половине. Он проснулся, когда в аил опустились мрак и холод, надел огромную шапку из косульих лап и, открыв дверь, посмотрел на небо.

«Ого, звезды утро чуют! Коромысло один конец кверху вскинуло, и звездный конь вокруг прикола обежал».

Он кивнул головой на Большую Медведицу. Захлопнув дверь, крикнул хозяину аила:

— Вставай! Надо избушку основывать.

Вода в ведре покрылась толстой коркой льда, и Миликей побежал умываться на реку.

Вернулся раскрасневшийся, бороду пальцами расчесывал и покрякивал, словно обжигался:

— Знатные морозцы нажимают!

Карамчи поставила чайник на угли.

— Мы сейчас чай пить не будем, — сказал Миликей. — Надо поработать, а потом чаевать.

На рассвете неподалеку от аила они положили толстые окладники первой избушки.

Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела: