Страница 68 из 100
Смелые голоса подхватили песню:
Сапог остановился, крикнув:
— Кто поет песни грусти? Кому они нужны? Давайте веселиться! У меня много кабак-араки, много мяса варится в котлах.
Изредка из темноты прилетали крупные снежинки.
Тот же голос дерзко выводил:
Сапог фыркнул и бросился к запевале. Узнав в нем Тохну, рявкнул:
— Замолчи! — И, топая ногами, прохрипел: — Я твоего отца в молодости от голода спас, на коня посадил, а ты на меня лаешь.
— Чем плохая песня? — нарочито наивным тоном спросил парень. — Ты говорил, что волков надо бить, по два барана за убитого волка давал.
Все остановились, прислушиваясь.
Сапог не мог вынести оскорбления. Какой-то мальчишка называет его на «ты» и насмехается!
— Уходи со своими собачьими песнями! — прохрипел он, задыхаясь, и потряс кулаками.
— Из ойына прогонять нельзя, — смело возразил парень.
Чаптыган подошел к Тохне сзади, схватил его за воротник и поволок.
— Ребята, бьют! — крикнул парень.
Откуда-то сразу взялись палки и камни. Началась свалка. Трудно было разобрать, кто против кого, и потому первое время сторонники Сапога бездействовали. Недалеко от костров били Чаптыгана. Кто-то перевернул котлы, и они укатились к реке. Костры быстро угасали. Темнота овладевала лугом.
— Вот тебе за песни против нашей власти! Вот! — приговаривал Тохна.
Сапог бежал на крик сына с десятком надежных людей.
Тохна и его товарищи бросили Чаптыгана и схватили по головешке.
Ветер, словно горстями, кидал пушистый снег. Начиналась первая метель.
Борлай Токушев приехал в Агаш, чтобы пригласить кого-нибудь из русских колхозников, хороших пахарей, на продолжительную работу в артель «Светает».
Копосов одобрил его мысль, но тотчас же задумчиво свел брови к переносью.
— На большое дело, дорогой мой, надо искать добровольца, да такого, чтобы у него на этой работе душа горела.
Ответ для Борлая был неожиданным. Он думал, что Копосов сразу скажет, кто из членов партии поедет к ним, и теперь встревожился: удастся ли найти добровольца? Ведь для русского человека, не привыкшего к юрте, на первых порах жизнь будет не легкой. Придется по-охотничьи спать у костра, привыкать к мясу да молоку без хлеба, а самому терпеливо учить делать хомуты и телеги, вилы и грабли, строить избушки и запрягать лошадей, пахать землю и убирать хлеб — всему-всему учить. Где взять такого человека?
— Найдем, — уверенно сказал Копосов. — Партия, дорогой мой, всегда находит нужных людей для любого дела.
Он сам поехал с Борлаем в «Искру». Там только что открылось заседание правления. На широких скамьях возле стен сидели белобородые старики и безусые комсомольцы, пожилые женщины с серьгами в ушах и девушки с яркими лентами в косах, бывшие партизаны в гимнастерках и охотники в брюках из косульей кожи, природные пахари и мастера, у которых никакое ремесло не валилось из рук. Это были отборные люди, глубоко преданные коллективному труду. Еще в 1921 году они вступили в первую в аймаке коммуну и с тех пор, невзирая на кулацкие вылазки и неурядицы в труде, стойко держались друг за друга. В первые годы мужчины пахали землю, держа винтовки за плечами, а женщины с детьми не раз уходили от нападавших бандитов и угоняли скот в неприступные каменные щели. Среди коммунаров, собравшихся на заседание, Токушев заметил огненную бороду Миликея Охлупнева и, сняв шапку, поклонился ему. Тот ответил поклоном. И оттого, что здесь оказался знакомый человек, на душе у Борлая стало спокойнее.
Копосов прошел за стол, сел рядом с председателем «Искры» Евграфом Черепухиным и что-то шепнул ему. Черепухин в ответ кивнул головой; поднявшись, пригласил Токушева за стол и поставил для него стул рядом с собой.
Обсуждался вопрос о подготовке к зиме. Охлупнев, казалось, беспокоился больше всех. Плотников он упрекнул за то, что скотные дворы не отремонтированы, кладовщика — за отсутствие веревок для саней, шорника — за плохие хомуты. Стало ясно, что этот человек ко всему подходит по-хозяйски.
Когда обсудили все вопросы, Копосов поднялся и сказал:
— Аймачный комитет партии обращается к вам с просьбой, большой государственной важности просьбой, — подчеркнул он. — Выделите из вашего коллектива надежного человека в алтайский колхоз. Хорошего пахаря, плотника; может быть, немножко знакомого с кузнечным делом. Одним словом, мастера на все руки.
Евграф Герасимович пожал плечами:
— Да у нас такого коммунара, пожалуй, не сыскать.
— Поищите, — настойчиво повторил просьбу Копосов, — посоветуйтесь, а мы подождем.
Неожиданно встал Охлупнев и обидчиво заметил:
— Говоришь ты, Герасимович, так, что люди подумают: перевелись мужики в «Искре».
— Ну, кто? Кто? — Черепухин протянул в зал руку, как бы требуя, чтобы на ладонь положили ответ. — Назови мне такого мужика.
— А хоть бы вот я! — Охлупнев ударил себя кулаком по груди, прищурившись, выжидательно посмотрел на председателя. — Не гожусь?
— Ну вот, сказал тоже! — председатель недовольно опустил руки на стол.
— А ты прямо отвечай, прямо, гром тебя расшиби!
В зале рассмеялись и стали перешептываться:
— Охлупнев опять гром помянул — значит, будет стоять на своем.
— Ну и Черепухин тоже упрется.
Колхозники не ошиблись. Евграф Герасимович, побагровев, ответил:
— Нельзя же так сразу, надо обдумать, обсудить.
— А чего думать, ясны горы? Я свое согласие заявляю. Не доверяешь мне? — горячился Миликей Никандрович.
— Не то что не доверяю, — уклончиво ответил Черепухин, — а побаиваюсь, как бы ты там всех лошадей не перебил.
Коммунары захохотали.
У Охлупнева подкосились ноги. Он так тяжело опустился на свое место, что скамья заскрипела. Председатель тронул самое больное, напомнив о позорном случае.
Года три назад Миликей Охлупнев ездил в город за посудой для столовой. На обратном пути он решил на часок завернуть к дальнему родственнику в Шебалино. Только он заехал в ограду, как из дома выбежали пьяные мужики, загалдели: «Долгожданный гостенек! В самую пору прикатил! Прямо на свадебку. Завтра молодуха стряпает блины». Миликея оторвали от телеги и, взяв под руки, увели в дом. Коня его отправили куда-то на горы, в табун, а хомут и дугу спрятали. Два дня Миликей гулял на свадьбе, а на третье утро начал ругаться с пьяными родственниками, кричал на всех, чтобы ему немедленно привели коня, грозил кулаком хозяину дома. Лишь на четвертый день его отпустили. Выехав за село, он лег на воз и сразу же уснул. На перевале было грязно, телегу с громоздкими ящиками потянуло вправо, под откос. Конь пошел тоже правее. На ухабе телега сорвалась с передков и перевернулась. Из ящика с фарфоровой посудой посыпались осколки. Эмалированные чашки покатились под гору. Сам Охлупнев отлетел далеко в сторону и упал вниз лицом в холодный ключ. Выбравшись из грязи, он побежал догонять коня, который ушел с одними передками. Миликею было и больно и совестно. Он знал, что ему будет два выговора от председателя — за то, что долго ездил, и за то, что разбил посуду, и от жены — за выпачканную грязью одежду. Догоняя коня, он ухватился за одну вожжину и замахнулся большим волосатым кулаком. Резвый конь, вздернув голову, рванулся, пытаясь умчаться в лес.
«А-а, ты не слушаешься, гром тебя расшиби!» — крикнул Миликей Никандрович и, позабыв о своей недюжинной силе, левой рукой схватил непокорного за горячие ноздри, точно медведь лапой, а правой с полуразмаха ударил между ушей.
Кулак у него был такой тяжелый, что конь упал на передние ноги, вздрогнул и замертво повалился на оглобли…