Страница 31 из 100
— Больно ломает тебя, мой послушный сын?
Анытпас бессильно уронил голову на войлочную подушку и тихо простонал.
Сапог сам добавил дров в угасающий костер, заговорил по-отечески строго:
— Эрлику камлать надо, сын мой, обязательно. Возьмет он тебя к себе в слуги, коли не умилостивишь. Слышишь?
Больной открывал рот, силясь что-то вымолвить, но голос был так слаб, что разобрать слова было невозможно.
— Коня для жертвоприношения, говоришь, нет? — заботливо спросил хозяин, поблескивая лисьими глазами.
Анытпас пошевелил головой.
— О тихом человеке душа моя стонет. Сердце болит, когда вижу сородича в несчастье, — продолжал Сапог, приложив руки к своей груди. — Коня дам. Сам Шатый будет камлать тебе. Хотя и тяжело зимой к Эрлику спускаться, но старик согласится. Я попрошу его, и он не откажет мне.
Веки больного сомкнулись, на щеки выкатились мелкие слезинки надежды и благодарности.
Хозяин закончил, строго погрозив пальцем:
— Только ты не будь таким бесстыжим, как Аргачи и Борлай… Знай, что у покорного человека табун в пятьдесят коней будет.
В открытые двери посмотрел на Яманай, задерживая взгляд на ее груди.
Женщина вздрогнула и, ссутулившись, закрыла грудь руками.
Сапог встал и вышел.
Старики-прислужники надели на Шатыя пеструю шубу, к которой были пришиты колокольчики, жестяные обломки, разноцветные ленточки, ремешки и крылья филина. Потом они долго грели над костром большой бубен, размалеванный краской, похожей на запекшуюся кровь.
Шатый принял из рук старого прислужника разогретый бубен и, постучав в него над огнем, хрипло запел:
Потом он встал в воинственную позу, вскинул бубен выше головы и потряс им:
После этого он обратился за помощью к давно умершему предку, самому знаменитому каму:
Убогий аил в глазах больного колыхался. Где-то зловеще ухали филины да тревожно колобродили бубны.
Возле кровати приземистый человек дико орал, то быстро приседая, то высоко подпрыгивая и размахивая руками, — стало быть, дрался с кем-то сильным и ловким.
«На сером гусе кам полетел к Эрлику, — подумал больной. — У гуся лошадиные уши, в ушах золотые серьги, а в хвосте стрела. Летит он быстрее молнии. Вот сейчас откроются золотые ворота горы Уженю и Шатый улетит под землю».
«Это он восхваляет Эрлика. Сейчас начнет упрашивать».
Шаман крутился волчком, ухал, словно пугал кого-то. Потом он остановился возле кровати и прерывающимся голосом сообщил:
— У Эрлика сдох лучший конь. Бог взамен этого коня сначала облюбовал того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, но потом ты больше приглянулся ему. Не знаю, упрошу ли. Шибко тяжело. Наверно, возьмет тебя сердитый Эрлик и сделает конем.
Больной в отчаянии открыл глаза. Ему показалось, что старые лиственницы склонились над аилом и шепчут сотнями голосов: «Эрлик съест. Эрлик съест…»
Он силился уверить себя, что это в кедраче ветер шелестит лохматыми вершинами деревьев.
Опять полился знакомый голос, утешая:
— Шибко сердитый Эрлик сегодня: так стучал лошадиными копытами, что железный аил его дрожал. Черный остров два раза в Черное озеро погружался… Гнев Эрлика сыпался на меня потоками искр. Ты, наверно, в это время слышал грозу? От ресниц моих не осталось ни одного волоска. Из опаленных глаз моих лились густые, словно кровь, слезы.
Вздохнув облегченно, кам слизнул пену с губ.
— Еле умолил. Согласился Эрлик взять не тебя, а отступника от старины, изменника сеоку Мундус, того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, того поганого человека, который носит шубу с волчьим воротником и рысью шапку с малиновой кистью.
Больной слегка приподнялся. Он понял, что кам говорит о Борлае Токушеве.
Шатый согнул руки так, что казалось — держал невидимое ружье:
— Пук — и только. Не будет изменника.
Наклонился к больному, обнадеживающе посмотрел в глаза:
— Никогда не будешь хворать.
Анытпас впервые почувствовал с особенной остротой, как ему хочется жить. Теперь у него и аил свой, и жена есть, еще немного — и свои кони будут. Большой Человек такой добрый, такой заботливый! Сам кам Шатый говорит, что видел на небе зародыши скота, который будет принадлежать ему, Анытпасу Чичанову.
— Не хочу умирать… Сделаю все.
Старики-прислужники подбежали к шаману, неся ему тажуур с водкой и большие куски горячей конины.
Дикий ветер гнал по земле клубы жесткого, старого снега, смешивал со свежим и, высоко подбрасывая, крутил белые вихри. Ветер пошатывал Ярманку, закрывавшего лицо рукавом шубы и пробиравшегося к богатой усадьбе.
«Если Анытпас дома, то спит на кровати. А Яманай добавляет дров в костер, кипятит чай. Ей, наверно, нравится пить чай одной, когда спит нелюбимый, постылый».
Ярманка не мог даже мысленно произнести слово «муж». Он приподнял руку, чтобы посмотреть вперед, но ветер бросил ему в глаза целые пригоршни снега.
«Раздурилась непогода!.. А утро было такое тихое… Но буран мне поможет! — думал он. — Никто нас не увидит, не услышит. Собаки попрятались».
Он ясно представил себе, как откроет двери чужого аила. Яманай увидит знакомое лицо и сразу же бросится навстречу. От неожиданной радости по щекам ее потекут слезы.
Ярманка стукнулся лбом о что-то шершавое, откинул руку. Перед ним — знакомая старая лиственница. Слева — берег реки.
«А-а, теперь знаю, куда я пришел! Немножко вправо и вперед».
Он согнулся, закрыл лицо ладонью и пошел против ветра.
Смеркалось. Снег казался серым.
«Я помогу ей научиться читать книги. Учиться вместе будем. Заведующий говорил, что мало женщин в школе. На одну прибавится… У нее родится ребенок. Мальчик или девочка? Все равно. С моими глазами и бровями, с ее щеками и носом».
Вот и аилы. Кажется, аил Анытпаса крайний? Что это? Не видно искр, не пахнет дымом. С восточной стороны — сугроб.
Ярманка начал ногами отгребать снег, чтобы открыть дверь. «По холодному очагу, по вещам узнаю, что с ней случилось».
Аил был пуст. В нем остался только железный треножник, когда-то поддерживавший казан над костром, и Ярманка подумал, что Яманай с мужем живут теперь в усадьбе. Наверно, беда загнала их туда. А может, сила. Или хозяйская хитрость заманила в капкан.
Он выбежал из аила и направился к усадьбе Сапога.
Ночью глухо стонали горы.
Яманай металась по освещенной комнате, то закрывала глаза, то затыкала уши. Ей казалось, что за дверями злобно выла голодная волчья стая, а по закрытым ставням кто-то с огромной силой бил камнями. Звери разъяренно царапали пол, зубами рвали щепы от дверей. Сейчас они ворвутся сюда, а у нее нет ничего, кроме тупого ножа.
Она вздрагивала и крепко сжимала руками челюсти, чтобы не стучали зубы.
Иногда она бросалась к больному, вытянувшемуся на железной кровати, хотела спросить, зачем их перевели в чужой теплый дом, где не мудрено задохнуться, но Анытпас лежал без движения, закрыв глаза, и только на груди его тихонько приподымалась шуба.