Страница 32 из 100
— Почему вдруг такая милость? — вслух спрашивала себя. — До камлания полгода ни одного куска мяса не видела, а теперь хозяин каждый день присылает по бараньей лопатке.
Всякий раз, принимая мясо из рук старой алтайки, гнусавившей: «У Большого Человека о вас день и ночь заботы, болезнь твоего мужа сердце его тревожит», — Яманай чувствовала, что у нее дух захватывало от непонятного страха.
Она прикорнула в уголке, положила обе руки под голову, стиснула зубы и крепко закрыла глаза.
«Говорят: кто сначала подарит, тот после обдерет».
Гром на крыше все сильнее и сильнее. Казалось, горы поднялись и валятся на дом. Теперь бы убежать в аил: там и одной не так страшно, как здесь.
Вдруг — чьи-то шаги. Яманай проворно вскочила и, отвернувшись в угол, прижалась к стенам.
Постукивая обмерзшими кисами, вошла старая алтайка с тощими седыми космами, выбившимися из-под продымленной и засаленной шапки.
— Пойдем со мной, краса голубых долин. Большой Человек тебя зовет.
Старуха принесла с собой свежий запах снега, всегда ощущаемый в аилах во время вихревых буранов. Яманай почувствовала в душе минутное спокойствие и смело двинулась за старухой, размышляя:
«Он — голова сеока Мундус, потому и заботливый».
Перешагнув порог, она смиренно начала:
— В аил нас, назад… Здесь шибко стра…
Она не договорила. К ней приближался пьяный Сапог с нехорошей усмешкой на мокрых губах. Полы расстегнутой шубы волочились.
Сердце Яманай облилось холодом.
«Он отцом родным считается… Ему нельзя так смотреть на женщин своего сеока», — пронеслось в ее сознании.
Старуха, ехидно ухмыльнувшись, погасила лампу и юркнула в сени.
Сильнее застучал ветер тесовыми ставнями, задребезжали стекла.
В трубе тонко заголосила волчья стая. Яманай замерла от страха.
Цепкие пальцы схватили ее за грудь, затрещал новый плис чегедека, треснули костяные пуговицы, посыпались бусы и серебряные монеты…
Ярманка Токушев в нескольких местах пытался перелезть через высокий забор, но все попытки его были безуспешными. Только он поднимался на сложенную им клетку из дров и ухватывался за длинные, заостренные гвозди наверху, как во дворе начинался лай и две или три собаки бросались к забору. Последний раз он выбрал место возле самых ворот, где можно было опереться ногами о выступы косо положенных плах. Он схватился за гвозди и стал подтягиваться. Вот голова его уже над верхней плахой. Хорошо, что собаки на этот раз не услышали. Ярманка осторожно спустится во двор, взбежит на крыльцо, рванет дверь так, что никакие крючки не выдержат, и через один миг окажется в той комнате, из которой сквозь щели в ставнях вырывается свет. С порога при Анытпасе полным голосом спросит у Яманай, пойдет ли она за ним, как обещалась когда-то. Если Анытпас бросится на него с кулаками или ножом, Ярманка встретит его пинком в живот или ударит в подбородок, заставит сесть в угол и скажет, что во всем виноваты родители Яманай, погнавшиеся за большим калымом. А потом они вдвоем с Яманай выйдут во двор и так же быстро убегут из проклятой усадьбы.
В это время на крыльцо вышел сам Сапог. Ему было жарко, он шел в распахнутой шубе и, довольно ухмыляясь, бормотал про Яманай.
Ярманка прижался к забору и дрожал все сильнее и сильнее. И не чувствовал, что ветер кидал ему за воротник жесткий снег. Дрожал оттого, что был бессилен заткнуть поганую глотку старику.
Онемевшие от холода ноги сорвались с выступа плахи, а гвозди под тяжестью тела согнулись, и парень с шумом упал на землю. Во дворе залаяли собаки. Сапог с крыльца перебежал под сарай и там заорал на сторожа:
— Спишь, старый дурак? Ждешь, когда воры во двор перелезут?
Щелкнул выстрел.
Ярманка побежал от усадьбы.
Сейчас он страстно желал только одного: чтобы смерть поскорее оборвала жизнь той, которая когда-то говорила, что будет его верной женой, а теперь погналась за богатством.
Ярманка был уверен в том, что никогда не сможет спокойно посмотреть ей в глаза. При одной мысли о ней всегда будет торчать перед ним отвратительная рожа Сапога.
В марте ясные дни стояли над горами.
— Солнце повернулось на лето! — говорили кочевники. — День прибыл на длину веревки, которой треножат лошадей.
В весеннем воздухе растворился еле уловимый аромат березовых почек и хвои задумчивых кедрачей. Реки на быстринах взрывали ледяную броню. Над полыньями, весело посвистывая, проносились бойкие птички — зимородки.
Анытпас в первый солнечный день перебрался из хозяйского дома в свой аил и был этому несказанно рад: тут уютнее, воздух свежее и знаешь, что куда положить и где взять. Он поправлялся удивительно быстро. На восьмой день после того, как встал на ноги, на щеках его появился румянец, тело потеряло мертвую желтизну и стало слегка розоветь.
— На хорошем корму даже беззубый конь выгуляется, — завистливо ворчали пастухи, кивая на него.
А Яманай по-прежнему сохла. На лице, всегда печальном, никто не видел ни улыбки, ни блеска когда-то веселых глаз. Бесследно пропала былая разговорчивость. Она по целым дням неподвижно просиживала у костра и, понурившись, задумчиво бормотала:
— Сеок… Нет никаких сеоков. И все люди — как медведи…
Забывала рубить дрова, кипятить чай, варить мясо, присланное Сапогом.
Муж не раз тихонько подкрадывался к ней, схватывал за плечи, встряхивал и шутливо орал что-нибудь, но она не улыбалась, а тяжело вставала и отвертывалась к стене. Тогда он топал ногой и кричал громко:
— Куда потянулась? Чай где? Мясо где? Огонь потух!
Она покорно протягивала трясущуюся руку к полочкам, брала деревянные чашки, мясо, кожаный мешок о талканом и все это бросала на мужскую половину аила.
Частенько Анытпас, озлобившись, ударял кулаком по спине жены, но она не стонала.
Он садился против Яманай, стараясь заглянуть в ее печальные глаза:
— У тебя язык к зубам прикипел, что ли?
Яманай кидала на него усталый взгляд, поспешно опускала распухшие веки и отворачивалась.
Ночью Анытпас пытался обнять ее неподвижное тело. Она брезгливо отвертывалась от него, пластом падала с кровати на землю и так оставалась у очага до самого утра.
Однажды она вышла рубить дрова возле жилья и, потеряв силы, сунулась лицом в снег. Анытпас уволок ее в аил, уложил на кровать и, оседлав коня, отправился к Шатыю.
Он встретил знаменитого кама возле реки. Старик, сопровождаемый прислужниками, спешил куда-то на камлание. Слушая путаный рассказ перепугавшегося Анытпаса, шаман косо посматривал на него и поплевывал между лошадиных ушей.
— Камлать к тебе второй раз не поеду, пока не выполнишь волю богов, — сказал холодно, высокомерно и, хлестнув коня плетью, помчался вверх по долине.
Старики-прислужники, перебивая друг друга, сообщали пастуху:
— Вчера кам снова летал в подземную страну.
— Грозный Эрлик рассердился, выслушать его не хотел. «Если, говорит, Анытпас не отправит ко мне того, кого он должен отправить, то я возьму с земли Яманай. А за ней, говорит, и мужа ее».
Анытпас тупым взглядом смотрел вслед всесильному каму.
Вечером к нему зашел Сапог. Анытпас вскочил и, приветливо улыбнувшись, подумал: «Большой Человек ни к кому в гости не ходит, только в мой аил: любит меня и заботится обо мне».
Зарычал на жену, неподвижно сидевшую у полупотухшего костра:
— Само солнце в наш аил спустилось, а ты, подлая баба, сидишь… Дров добавь, чай вскипяти!
Яманай сонно отвернулась от мужа и, словно не замечая гостя, тихо сказала:
— Все люди — как медведи… Нет никаких сеоков.
Сапог снисходительно махнул на нее рукой:
— С больных спрос мал.
Пастух смиренно раскинул на земле косулью шкуру.
Хозяин важно опустился на подстилку, закурил и, после того как обменялся с пастухом трубками, начал:
— Хорошему человеку всегда счастье летит навстречу. Прошлой ночью я видел сон, будто твоя старая винтовка не метко бьет. Почему ты раньше не сказал мне об этом? Постеснялся? Зря. Я тебе давно бы принес хорошую. — Через плечо сказал кому-то за дверью: — Давай!