Страница 21 из 96
Будучи хорошо воспитанным, я тихо вышел из комнаты, оставив его одного, пока сам ходил за порфировой урной. Несколько минут я постоял на улице рядом со своим мулом, тихонько поглаживая животное, пока смотрел на море и наслаждался теплыми лучами солнца. Тяжелая утрата, поразившая этот дом, не имела ко мне никакого отношения, однако, объявив о ней, я посочувствовал Гордиану. Я снял веревку, которой была связана огромная урна, заглянул внутрь и быстро закрыл крышку.
Прах человеческого существа кажется очень скудным.
Когда я снова вошел в комнату, Гордиан с большим трудом поднялся на ноги. Я освободил маленький столик, чтобы поставить урну с прахом его брата. Он покраснел от вспышки гнева, но потом постарался скрыть свои страдания, изменив выражение лица.
— Каков ответ Веспасиана?
— Сенатор? — Я огляделся вокруг, пытаясь найти место для чернильниц и тарелочек с фисташками, которые подвинул, чтобы пристроить урну.
— Моего брата вызвали в Рим, чтобы он объяснил нашу позицию…
— Император не говорил с ним, — перебил я. Я поставил то, что мешало, с краю на полку. — Веспасиан приказал устроить вашему брату славные похороны, и он сам, — сухо отметил я, — заплатил за эту урну. Когда вы придете в себя, я попробую объяснить…
Жрец Геры схватил маленький бронзовый колокольчик и с отчаянной жестокостью зазвонил в него.
— Убирайся из моего дома!
Ну, я и не ожидал, что меня попросят остаться на обед.
Обитатели этого дома стали сбегаться в комнату, но остановились, увидев, насколько потрясен жрец. Пока он не успел приказать им выставить меня, я заставил его услышать факты:
— Курций Гордиан, ваш брат пал жертвой вольноотпущенника, связанного с Атием Пертинаксом Марцеллом. Вы поймете, как умер Пертинакс. Повидимому, обвиняя сообщников своего старого господина, этот Барнаб убил вашего брата; теперь он может прийти за вами! Сенатор, я здесь для того, чтобы передать вам императорское расположение. Вам понадобится девять дней для официального траура. После этого я надеюсь с вами увидеться.
В коридоре я столкнулся с Мило, который только что пришел. Его зияющую рану окружал темный синяк.
Я мягко воскликнул:
— Отвратительная шишка! Не волнуйся насчет урны — я смыл кровь!
И прежде, чем он успел ответить, я выскочил через дверь.
Я снова появился в храме, когда уставшая процессия, спотыкаясь, шла по берегу. Всю дорогу коза упорно рвалась обратно. Ее положение почемуто вызывало у меня сочувствие. Я тоже большую часть своей жизни блеял и следовал определенной судьбе.
У них больше не осталось главного, так что старший проситель обратился ко мне.
— Иди домой, — скомандовал я, весело размышляя. — Подмети свой дом ветками кипариса…
— А что делать с козой?
— Эта коза, — с достоинством произнес я, думая о вкусных ребрышках, пожаренных на открытом воздухе с морской солью и диким шалфеем, — сейчас посвящена богине Гере. Оставьте ее со мной!
Люди, заказавшие жертвоприношение, собрали свои венки и потащились по домам; помощники побежали в храм, чтобы посмотреть, во что там играли несносные юные слуги, когда поняли, что за ними никто не смотрит. С улыбкой я решил сам позаботиться о козе.
Животное на длинной веревке несчастно дрожало. Козочка была маленькой и милой. К счастью для нее, хотя мне и нечего было есть, я, как жрец, внезапно почувствовал себя слишком чистым душой, чтобы сожрать священную козу Геры.
Лучше признаться откровенно: я не способен убить существо, которое смотрело на меня такими трогательными, грустными глазами.
XIX
Я не мог вспомнить, как считаются девять дней траура: с момента, когда человек умер, или когда об этом сообщили. Гордиан придерживался второго варианта; это плохо сказалось на моей гигиене, но так у него было больше времени, чтобы оправиться.
Девять дней я скитался по побережью, в то время как моя коза изучала прибитые к берегу бревна, а я рассказывал ей о лучших прелестях жизни. Я выжил на козьем молоке и пшеничных оладьях у алтаря. На ночь сворачивался калачиком между мулом и козой. Мылся я в море, но все еще пах животными, и негде было побриться.
Когда в храм приходили люди, я держался подальше от входа. Никто не хотел бы увидеть, что в святыне, которую они посещают в религиозных целях, живут бородатый бродяга и сбежавшая коза.
Через два дня заместитель верховного жреца вызвался поработать за Гордиана. К тому времени я организовал из служителей две команды по игре в мяч и проводил соревнования на берегу. Когда парни уставали, я усаживал их и читал вслух «Записки о Галльской войне». Свежий воздух и Верцингеториг оберегали их от неприятностей на большую часть дня, хотя я предпочел не углубляться в изучение их ночных привычек.
С наступлением темноты, когда все вокруг погружалось в тишину, я обычно в одиночестве шел в храм и, ни о чем не думая, сидел перед богиней супружеской любви и жевал ее пшеничные оладьи. Я не просил никаких одолжений, и повелительница никогда не разрушала мой скептицизм, появляясь как видение. Нам с ней не было необходимости общаться. Богиня Гера, должно быть, знала, что у Зевса, ее грозового мужа, были те же слабости, что и у личного осведомителя: слишком много свободного времени и слишком много любовниц, предлагающих, как его провести.
Иногда я стоял на шумящей кромке моря, погрузив ноги в воду и думая о Елене Юстине, которая тоже об этом знала. Меня терзали воспоминания о том юном привратнике в доме сенатора, который отказался впустить меня, чтобы всего лишь извиниться; она была разумной и предусмотрительной. Елена Юстина бросила меня!
Я пошел обратно в храм и злобно встал перед богиней супружеской любви. Королева Олимпа смотрела на меня каменным лицом.
На десятое утро, когда от голода и одиночества у меня уже помутился рассудок, за мной спустился на берег один из прислужников храма. Этого маленького грешника звали Демосфен — типичный мальчик при алтаре, на вид старше своих лет, однако видно было, что у него еще молоко на губах не обсохло.
— Дидий Фалько, люди начинают плохо думать о вас и вашей козе!
— Чушь, — печально отшутился я. — Эта коза пользуется уважением! — Демосфен уставился на меня бездонными глазами на красивом, ненадежном лице. Как и коза.
Прислужник вздохнул.
— Курций Гордиан в храме, Фалько. Он сказал, что вы можете пользоваться его частными термами. Хотите, потру вам спинку? — предложил он с намерением меня оскорбить. Я сказал, что, принимая его одолжения, только наживу проблем с козой.
В Кротоне я научился жить и без удобств. Я отправился прямиком в храм, привязал свою козочку у портика, потом поднялся в святилище к Гордиану.
— Благодарю за возможность помыться! — закричал я. — Должен признаться, что к этому времени я бы уже продался в рабство к какомунибудь одноглазому перегонщику верблюдов из Набатеи, если бы он сначала пообещал мне час в горячей парной! Сенатор, нам нужно поговорить о вашем пребывании здесь…
— Цезарь Домициан утвердил мой отпуск…
— Я имел в виду, насколько безопасен для вас Кротон. Император сохранит ваш отпуск. — Гордиан выглядел удивленным. — Политика империи заключается в том, чтобы поддерживать официальные акты Домициана.
— А как насчет неофициальных? — резко засмеялся сенатор.
— О, согласно политике, нужно выразить лютое неодобрение к ним — а потом посмеяться и забыть!
Мы вышли на улицу на крыльцо.
Гордиан двигался очень медленно, опустошенный изза утраты. Он сел и обмяк, как забродившее тесто в глиняном горшке, почти сморщившись, затем уставился на океан, как будто в его движущихся сверкающих волнах и потоках он увидел все философии мира — увидел их в новом понимании, но с новым глубоким отвращением.
— У тебя незавидная работа, Фалько!
— О, она посвоему привлекательна: путешествия, физические тренировки, встречи с новыми людьми всех родов деятельности… — Коза так натянула конец веревки, что могла жевать рукав моей туники. Я держал ее обеими руками; с глупым видом она заблеяла.