Страница 22 из 96
— Насилие и сообщения о несчастье! — с насмешкой сказал Гордиан. Я смотрел на него поверх чубчика на лбу у козы, поглаживая ее по широким белым ушам. Она опустилась на колени и принялась жевать конец моего пояса. — Фалько, что тебе известно об этом случае?
— Ну, давайте рассудим здраво! Многие люди — помимо тех, кто поддерживает покойного, не слишком оплакиваемого императора Вителлия, — принимают политику новой императорской династии не оченьто охотно. Но очевидно, что Флавии продолжат свой цирк. Сенат полностью утвердил Веспасиана. Он уже наполовину стал богом, так что все мудрые смертные принимают более благочестивый вид… Не хотите ли поведать мне, что ваш брат намеревался сказать императору?
— Он говорил от нас двоих. Мы, как ты сказал, приняли более благочестивый вид по отношению к Флавиям.
— Это трудно, — посочувствовал я, заразившись его плохим настроением. — Значит, несчастный случай с вашим братом, должно быть, стал для вас сильным ударом…
— Его убийство, ты имеешь в виду!
— Да — так что скажите мне, что он мог собираться сказать императору такого, что ктото так сильно захотел это предотвратить?
— Ничего! — нетерпеливо оборвал Гордиан. Я верил ему. Значит, оставалось только одно: это было чтото такое, что Лонгин узнал только после возвращения в Рим… Пока я размышлял, Гордиан мучительно нахмурился. — Должно быть, ты считаешь, что только мы сами во всем виноваты.
— Не совсем. Курций Гордиан, вы можете умереть от несчастного случая тысячей разных способов. Писец цензора както сказал мне, что свинцовые трубки, медные кастрюли, грибы, которые готовят молодые жены своим пожилым мужьям, купание в Тибре и женские кремы для лица все смертельно опасны; но, возможно, он был пессимистом…
Гордиан беспокойно качался на ступеньке.
— Моего брата удушили преднамеренно, Фалько. И это ужасная смерть!
Я тут же тихо заметил:
— Удушье происходит очень быстро. Насколько известно, это не болезненная смерть.
Через некоторое время я вздохнул.
— Возможно, я вижу слишком много смертей.
— И как же ты остаешься человечным? — спросил он.
— Глядя на труп, я вспоминаю, что у него гдето должны быть родственники; может, у него была жена. Если могу, нахожу их. Рассказываю, что произошло. Я стараюсь сделать это быстро; большинству людей нужно время, чтобы в одиночестве осознать все это. Но некоторые из них позже приходят ко мне и снова расспрашивают о подробностях. Это довольно неприятно.
— А что хуже?
— Думать о тех, кто хочет спросить, но никогда не приходит.
У Гордиана все еще был какойто загнанный вид. Я заметил, что хоть он призвал всю свою выдержку, чтобы противостоять Веспасиану, несчастье очень сильно подавило его.
— Мы с моим братом, — с большим трудом объяснял он, — думали, что Флавий Веспасиан — сабинский авантюрист из бездарной семьи, который превратит империю в развалины и заработает ей дурную славу.
Я покачал головой.
— Я непоколебимый республиканец, но не стал бы пренебрежительно отзываться о Веспасиане.
— Потому что ты на него работаешь.
— Я работаю за деньги.
— Тогда не принимай в этом участия.
— Я выполняю свои обязанности! — резко возразил я. — Мое имя числится в налоговом списке, и я ни разу не пропускал голосование! Важнее то, что я здесь, пытаюсь примирить вас с Веспасианом, чтобы дать ему вздохнуть свободно и восстановить развалины, доставшиеся ему в наследство от Нерона.
— Он на это способен?
Я колебался.
— Возможно.
— Ха! Фалько, для большинства римлян он все равно будет авантюристом.
— О, я думаю, он об этом знает!
Гордиан продолжал смотреть на море. Когда на нас стало светить солнце, он с большим усилием отодвинулся, словно морской анемон, мягкая серая капля, лежащая на камне и слабеющая.
— У вас есть дети? — спросил я, неловко пытаясь найти способ понять его.
— Четверо. А теперь еще двое моего брата.
— А ваша жена?
— Мертва, слава богам… — Любая женщина, которая высоко себя ценит, захотела бы дать ему хороший пинок; я знал как минимум одну. Возможно, он увидел это по моему лицу. — Ты женат, Фалько?
— Не совсем.
— Ктото есть на примете? — Если тот, кто задавал этот вопрос, не был слишком уж циничным, то для холостяка проще всего было притвориться. Я помедлил, затем кивнул. — Значит, детей нет? — продолжал он.
— Насколько я знаю, нет — и это не легкомыслие. У моего брата был ребенок, которого он никогда не видел; со мной такого не случится.
— А что случилось с твоим братом?
— Несчастный случай, в Иудее. Он был героем, как мне сказали.
— Это случилось недавно?
— Три года назад.
— А… тогда ты можешь сказать, как справляются с подобной ситуацией?
— О, сначала приходится терпеть грубое вмешательство людей, которые едва знали покойного; потом мы устраиваем дорогие поминки, которые не производят впечатления на их настоящих друзей. Мы чтим их дни рождения, успокаиваем их женщин, следим, чтобы их дети росли под какимто родительским контролем…
— Это помогает?
— Нет, не очень… Нет.
Мы оба хмуро улыбнулись, потом Гордиан повернулся ко мне.
— Повидимому, Веспасиан прислал тебя, потому что считает тебя убедительным, — усмехнулся он. Я завоевал его доверие хотя не стоило играть на том, что произошло с моим братом в пустыне. — Ты кажешься искренним. Что посоветуешь?
Все еще думая о Фесте, я не сразу ответил.
— О, Фалько, ты не можешь себе представить, какие мысли меня посещали! — Я мог. Гордиан принадлежал к типу таких измученных пораженцев, кто мог бы легко подвести под меч все свое семейство, а потом убедить какогонибудь верного раба убить и его тоже. Я ясно представил такую картину; все рыдают и портят хорошие ковры своей бесцельно проливаемой кровью — его типу никогда не следовало предпринимать попытки государственной измены. А если он и обнаглел до такой степени, то этот поступок не хуже, чем те, над которыми многие сенаторы каждый день размышляли за обедом.
Конечно, именно поэтому такие люди имели значение. Именно поэтому император так осторожно к ним относился. Некоторые заговоры рождались за поеданием холодных артишоков во вторник, но таяли за анчоусами с яйцом в среду. Курций Гордиан проявлял безумную настойчивость. Он связался с дилетантами, которые торопили события, хотя инстинкт самосохранения давно вернул бы любого другого к привычным забавам типа выпивки, азартных игр и соблазнения жен лучших друзей.
— Так какие остались варианты, Фалько?
— Веспасиан не будет возражать, если вы уедете в свое частное имение…
— Уйти из общественной жизни! — Настоящий римлянин. Такое предложение его шокировало. — Это приказ?
— Нет. Простите…
Пойманный на своей ошибке, я начинал терять терпение. Гордиан бросил на меня недоуменный взгляд. Я вспомнил, как живо он впервые приветствовал меня в роли верховного понтифика; я решил, что его, как примятую подушку, нужно взбить, поручив какуюнибудь роль в обществе.
— Император был впечатлен тем, что вы приняли религиозный пост, хотя он предпочел бы, чтобы вы заняли место, которое больше нуждается в вас… — Я говорил, как Анакрит. Я слишком долго проработал во дворце.
— Например?
— Пестум?
Теперь Гордиан притих. После ссылки на это суровое побережье, могущественный комплекс храмов в Пестуме представлял собой абсолютную роскошь.
— Пестум, — соблазнительно продолжал я. — Цивилизованный город с мягким климатом, где растут самые красивые фиалки в Европе, и все розы парфюмеров цветут дважды в год… — Пестум на западном побережье Кампании — легко досягаемый для Веспасиана.
— В какой должности? — Сейчас он говорил больше как сенатор.
— Я не имею полномочий утверждать это, сенатор. Но во время моей поездки сюда я узнал, что у них есть вакантная должность в большом храме Геры…
Он тут же кивнул.
Я это сделал. Все кончено. Я вытащил Курция Гордиана из изгнания и удачно заработал себе премию. О, если быть реалистичным, то я получу ее при условии, что Веспасиан согласится на решение, которое я предложил, только если нам когданибудь удастся прийти к согласию, что это решение ценно для империи — и в том случае, что он заплатит.