Страница 54 из 92
Ну и что? Она потеряла единственного сына. Ей не геолог нужен, не альпинист, ей нужен Игорь. А его нет. И даже могилы нет, ничего нет.
Весь вечер мы провели у нее на кухне. Елизавета Дмитриевна гладила белье Игоря, а я сидел и курил. Выстирала все его вещи и гладила их. А потом начала чинить и штопать. Совсем седая, с распухшим серым лицом. Все время курила, пачек десять «Беломора» лежало на столе. Теперь в квартире она одна. С собакой.
Когда я пришел, не выразила ни радости, ни удивления, никаких чувств, будто я только что вышел из ее квартиры и сейчас же вернулся. Прошла на кухню, сказала, что гладит. «Хотите выпить? У меня есть». — «Нет, спасибо». — «Может быть, есть хотите?» — «Спасибо, не хочу». — «Тогда курите». И она указала на пачки «Беломора».
Я не знал, что говорить, думал об этом целый день и не придумал. Но ничего и не потребовалось говорить — говорила она, а я сидел и слушал. Она говорила не останавливаясь и больше сама с собой. За весь вечер ни одной слезинки. Когда шел, боялся, что станет расспрашивать... Почему-то мне казалось, будет допытываться, нельзя ли найти его под Ушбой, куда он упал да что там за место. Нет. Она меня ни о чем не спрашивала, только говорила, говорила...
— Считается, что судьба слепая, колотит направо и налево, куда попало. Не-е-ет, она не слепая. Она бьет по одному месту. Кого выберет, того и бьет. Сначала муж погиб. Игорь еще не родился. Остался у меня один. Только им и жила, вырастила. Хороший мальчик получился, ласковый, заботливый. В магазин сбегает, обед сготовит. Как во вторую смену начали заниматься в институте, я забот не знала. Приду с работы, все готово и записка: «Мамочка, никуда не ходи, отдыхай. Сегодня хороший фильм по телевидению». Или: «В девять — фигурное катание». Только я по вечерам его ждала, не могла заснуть, пока не придет. А он иной раз сердился. Позвонит по телефону: «Мамочка, ложись, я сегодня поздно приду». А я все равно не сплю, жду его. Иной раз притворялась спящей, чтоб его не сердить. Никогда не спрашивала, где был и с кем, что делал, он мне утром сам все рассказывал. Он никогда не лгал, никогда. А если видит, что кто-нибудь неправду говорит, зардеется весь и молчит. Насупится и смотрит сердито.
По квартире носился веселый молодой пес. Он притащил в кухню ботинок Игоря, положил его на пол и смотрел на меня ожидающе, не поиграю ли я с ним. Несуразный такой, беспородный, с длинным телом и короткими лапами.
— Пошел, Пузырь, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Пошел, пошел! — И выпроводила его вместе с подхваченным им ботинком за дверь. — У людей внуки, а мне сын оставил собаку.
Я был с ними в этом походе, помню, как Игорь привез этого щенка. Игорь играл на гитаре, ребята пели, и уложить их вечером не было никакой возможности. Тогда появилась песня: «Атланты держат небо». Раз пять пели ее за вечер.
— До вчерашнего вечера я совсем и не жила. Только все перебирала его вещи и вспоминала. И днем и ночью. А теперь стала злиться. Не на людей, а на себя. Зачем живу? Для чего? Почему не сошла с ума? Не понимала бы ничего, все мне казалось бы, что сын жив, просто его от меня спрятали. — Она теперь гладила белую рубашку, которую Игорь надевал с галстуком по торжественным случаям. — Через фронт прошла, окружение, плен. Голод, холод, унижения, а вот осталась жива. Сын родился. Вот и злюсь на себя. Мне стыдно теперь жить. Для чего?
На людей я не сержусь, люди сделали для меня много. Хорошие люди попадались мне в жизни. Вот подумайте сами, когда это случилось, все наши сотрудники и ваши ребята приехали ко мне на работу. Не ко мне сначала пошли, а к заведующей.
Я тоже был тогда с ребятами, но Елизавета Дмитриевна, видимо, не помнила этого. Я не стал ей напоминать, пусть рассказывает, так ей лучше.
— Стали они думать, что делать, решили собрать родственников. А у меня всего-то в живых осталась одна сестра. Известно было, что есть сестра и работает на киностудии. Позвонили в отдел кадров. У сестры другая фамилия, все равно нашли и привезли. И девочка эта, Наташа. Как увидела я ее, все поняла. У нее все на мордашке. Славная девочка, ходит ко мне.
У меня спрашивали, предчувствовала ли я... Ничего. Все девятнадцать лет волновалась, чуть задержится — для меня мука. Он не мог из-за меня спокойно посидеть с друзьями. А в тот день, когда его уже не было на свете, я спокойно спала и спокойно пошла на работу. И в тот день, когда узнала о его... об этом.
Работы как раз было очень много. Мне нужно было заверить выписку из паспорта для оформления пенсии, бегу с этим к заведующей. Смотрю, она сидит у секретаря, голову склонила, а в ее кабинете дверь приоткрыта и там посторонние люди. Думаю, комиссия какая-нибудь. А это ваши ребята сидели. Весь отдел уже знал, я одна ничего не знала и не предчувствовала. Через несколько минут бегу опять по коридору, смотрю, моя сестра с какими-то девчонками идет.
— Откуда взялась?
А девочки такие жалкие, поникшие. Но и тут ничего не поняла.
— Идите, — говорю, — к моему кабинету, я сейчас, — и опять бегу. Подумала, что сестра в нашем районе чего-нибудь купить вздумала, а денег с собой нет.
Вернулась в кабинет, нет их. Думаю, на улицу вышли, и опять по коридору, он у нас длинный. Вдруг меня парторг пытается остановить:
— Куда вы, Елизавета Дмитриевна?
— Да сестра моя зачем-то пришла и куда-то делась.
— Что вы, Елизавета Дмитриевна, ваша сестра не приходила.
Чудно мне, откуда ему знать мою сестру, он ее сроду не видел, никогда она у меня здесь не была. В дверях стоит заведующая, и она тоже:
— Куда вы, куда вы, Елизавета Дмитриевна?!
Заведующая обнимает меня, да с силой так, и говорит:
— Идемте, Елизавета Дмитриевна, идемте в мой кабинет. Там ваша сестра.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю, а у самой ноги подкосились, и стало вдруг все так безразлично.
— Да.
— С сыном?
— Да.
— Совсем?
— Да.
Вот так на ходу все получилось. А когда подошли к кабинету, смотрю, там Вера — сестра моя, ребята, девочка эта.
— Как же, что случилось? — спрашиваю. Спрашиваю спокойно, но вдруг сил не стало.
Мне кофту снимают и сразу укол. Оказывается, уже и врача вызвали.
— Упал твой Игорек с горы и погиб. Держись, ты сильная, ты все вынесла. Держись.
И еще всякие слова. А чего мне держаться? Зачем держаться? Не пойму, чего от меня хотят.
Смотрит на меня эта девочка, Наташа, а у самой губы трясутся. «Не будет у тебя моего внука, не будет. Ты, конечно, забудешь. А как же мне быть?! Мне-то как же, девочка?!»
На работе жалеют, не нагружают, чудаки. А я им говорю: «Давайте мне побольше работы, мне спешить некуда, я могу хоть всю ночь сидеть здесь и работать, все равно не сплю». Люди на работе ссорятся, обижаются на начальство, плачут, а я смотрю на них и удивляюсь: чего плакать, плачут от горя, а какое же здесь горе?
Приходит заведующая: «Не нужна ли вам, Елизавета Дмитриевна, путевка в санаторий или дом отдыха?» Я говорю: «На что мне она? Я сроду никогда не отдыхала. От чего мне отдыхать? Разве от горя своего отдохнешь? Разве уедешь от него куда-нибудь?» — «Может быть, вам две путевки надо, — говорит, — с кем-нибудь поедете?» — «Спасибо, и две не надо. Не с кем мне ехать и незачем». Что это они мне за сына моего путевки предлагают? Сначала деньги, а теперь путевки. Не нужно мне ничего. Я здесь дома, с его вещами, с его фотографиями. Вы знаете, я могу рассказать вам почти каждый день его жизни, вот как родился и до отъезда. Лежу и вспоминаю по порядку. — Елизавета Дмитриевна выбрала из стопки аккуратно сложенного белья красную велосипедную майку с карманом на спине, встряхнула ее, посмотрела на свет. — Дырочка. Бедный мальчик. Очень хотел спортивный велосипед. Сначала майку купил. «Мама, мы сможем с тобой накопить денег на велосипед? Восемьдесят рублей стоит». Я опасалась покупать, боялась, сшибут его машиной, а он уговаривал. Ко дню рождения купили «Турист». Дополнительную работу брала. Приехал на нем, рад до смерти, глазенки горят. Все возился с ним, разбирал, собирал, смазывал. В воскресенье чуть свет — рюкзак на плечи и к Теше, у того тоже велосипед. — Она вышла в другую комнату, принесла железную коробку с надписью «Таллинн» и уселась штопать майку.