Глубокий тыл

— Режь, брат Соколов, и ешь… Так, говоришь, сам по себе?.. Это как же понимать?

— Нет у меня никого, — ответил мальчик и с готовностью спросил: — Рассказать?

Арсений кивнул головой. И тут он услышал одну из тысяч историй, какие бывали в те тяжкие Дни.

Своего отца, капитана пограничных войск Соколова, Ростислав не видел с начала войны. Он служил как раз в одном из тех западных укреп-районов, по которым на заре 22 июня гитлеровская армия наносила основной удар. Семья Соколовых жила в городке недалеко от границы. До того, как немцы прорвались к городу, к матери успел забежать связной. Он рассказал, что капитан Соколов тяжело ранен и вряд ли уже жив. Он наказывал семье сейчас же уезжать. Бежать пришлось пешком, в потоке людей, двигавшихся на восток.

Шли много дней. Обессилели. Однажды, когда толпы беженцев сгрудились у военных паромов в ожидании переправы, мать послала Ростислава с чайником на речку набрать воды. Из-за холма вырвалась тройка пикировщиков из тех, каких звали тогда ревунами, и, устрашая свистом сирен, сбросила бомбы прямо на переправу. Все задрожало. Мальчик упал на песок у самой воды. Когда самолеты ушли, а рыжий дым над переправой рассеялся, там, где только что теснилась толпа, курились свежие воронки. В наплывах разворошенного песка чернели какие-то лохмотья. Отовсюду неслись стоны, призывы о помощи.

Несколько часов бродил Ростислав вместе с немногими уцелевшими меж воронок, вглядываясь в изуродованные лица убитых. Одни находили и уносили своих, другим удавалось лишь опознать обезображенный труп по обрывкам одежды, ботинку или по другой знакомой примете. Ростислав не нашел ничего: мать, сестра, бабушка бесследно исчезли. Дождавшись ночи, мальчик двинулся дальше в том же непрестанно расширявшемся людском потоке… Почти всегда находились люди, у чьего костра он мог погреться. Питались овощами, найденными на брошенных огородах, вытрушивали из колосьев зерно и варили кашу.

Так Ростислав добрался до Верхневолжска, где его одновременно настигли и гитлеровская армия и зима. В дни оккупации мальчик жил в пустых квартирах, пропитание находил на помойках, куда немецкие армейские повара выбрасывали отбросы, а когда город освободили, остался здесь, выпрашивая подаяние и кормясь возле военных кухонь.

— …Вот, дяденька, почему я и сказал, что сам по себе, — закончил он, собирая со стола хлебные крошки и отправляя их в рот.

— И я, выходит, сам по себе, — задумчиво произнес Арсений, — тоже вот торчу один, как труба у котельной. Так что же мы с тобой, брат, будем делать?

— Сюда бы мне, к тем мальчишкам, — сказал Ростислав. — Я б старался.

— Это, брат, не мальчишки, а рабочий класс… Они по два года в обучении были. Третий разряд. Квалификация.

— Ну, дяденька, возьмите, жалко вам… Что вам стоит! — снова было съехал на пискливый тон мальчик.

— Цыть, не канючить! — рассердился мастер. — Здесь не паперть, здесь завод, здесь люди положенного не просят, а требуют, а лишнего никакой слезой не выплачешь… И я тебе не дяденька, а мастер Куров Арсений Иванович… Эх, Росток, Росток, как же нам быть?

Куров почувствовал, что он не сможет так вот выставить на улицу этого мальца, случайно возникшего перед ним из метельной кипени. Конечно, тот не пропадет. Проще простого было, сдав смену, взять парня покрепче за руку и отвести в гороно. Отослали бы поглубже в тыл, в какой-нибудь детдом или интернат, и было бы неплохо. Но тщедушный этот мальчик уже успел заполнить какие-то болезненные пустоты в душе Арсения. Мастер знал, что если сегодня он расстанется с ним, не забыть ему ни этих соломенных волос, ни этого пестрого носа.

Смена кончилась. Ребята, как всегда после работы, тихие, степенные, тянулись в раздевалку. Проходя мимо куровского кабинетика, они с любопытством заглядывали в дверь.

— До свидания, Арсений Иванович… До завтра, товарищ механик!..

Всех их мучило любопытство: почему это строгий, придирчивый Арсений Иванович нынче предоставил их самим себе, а сам засел в каморке с мальцом в гитлеровской форме?

— Что ж, пошли и мы, — сказал наконец Куров, приняв какое-то решение.

— Куда? — подозрительно спросил мальчик, делая шаг к двери.

— Домой пошли, понятно? Переночуешь у меня, а там видно будет. Утро вечера мудренее.

Куров привел Ростислава в свою комнату. Ножницами, которыми в былые времена холил он свои усы, подрезал ему солому на голове, отчего его голова перестала походить на украинскую хату с низко нахлобученной крышей, а смахивала уже на русскую избу, потом, войдя во вкус, разжился у Ксении Степановны тазом, нагрел воды, щедро плеская на кирпичи керосин, нагрел комнату и вымыл гостя с головы до ног.

Подстриженный, чистый, розовый, в свежей Арсеньевой рубахе, гость поужинал и быстро заснул на кровати, а хозяин, критически осмотрев лежавшие на полу доспехи непобедимой гитлеровской армии, привязал к ним веревку и спустил через фортку на улицу. После этого Куров разделся и, тихо забравшись под одеяло, улегся рядом с Ростиславом. Почувствовав тепло, гость завозился и, не просыпаясь, инстинктивно приник своей пахнущей мылом и еще влажной головой к плечу Арсения, и тот замер в неудобной позе.

За окном, забитым досками, в которое Арсению удалось вставить лишь единственное сохранившееся стекло, покачивался на ветру фонарь. Белесые отсветы его бегали по потолку! Куров смотрел на них, слушал ровное детское дыхание и думал: что же делать? Работы столько, что сутками не уходишь с завода. Если взять к себе мальчишку, придется ему день-деньской быть одному, и снова потянет его к беспризорной жизни. Единственный выход — устроить на завод, учить ремеслу. Учить! Любое ремесло — неразменный рубль. Но тут-то и заковыка: теперь уже не первые дни после освобождения, все советские законы обрели свою полную силу, а они запрещают брать на работу таких мальцов. А если обойти закон? Тогда… Арсений уже предвидел бесконечные трудности, преграды, неприятности…

Спящий мальчик почмокал губами, вздохнул, повернулся и, свернувшись калачиком, совсем вытеснил хозяина с узкой койки. Тот, улыбаясь, сел, закурил трубку. Голова свежая, на душе легко. И будто вместе с дымом трубки медленно вились мысли: «Росток, Росток, что же мы с тобой делать-то будем?»

Почти до рассвета в темной комнате, у остывшей печи, просидел в эту ночь Арсений Куров,

4

Утром, еще до того, как открылись двери Верхневолжского горкома партии, Анна уже расхаживала около подъезда. Она не записывалась к секретарю на прием, а пришла первой, чтобы перехватить его, когда тот пойдет на работу.

Но ждать не пришлось. Едва она завела спор с дежурным в приемной, настаивая, чтобы ее скорее пропустили, как дверь кабинета открылась, и в ней появилась знакомая высокая сутулая фигура. Секретарь был в свитере с закатанными рукавами. В одной руке он держал пенсне, в другой — мохнатое полотенце. Капельки воды блестели на волосах.

— Кто это тут шумит? — спросил он, и подчеркнутое, круглое ярославское «о» как бы выкатилось из этой фразы. — А, ткацкая «Большевички»! Ну, заговорил наконец ваш радиоузел? Видите, сами все и сделали, даже и помощи не потребовалось… Ну, заходите, заходите, до приема еще есть время. Только извините за беспорядок.

Он торопливо прикрыл суконным солдатским одеялом неубранную постель, загнал ногой под диван ночную туфлю, опустил рукава.

— Садитесь… Что скажете?

— Ой, такое дело, что не знаю, с чего и начать!

Уловив в этих словах нервные нотки, секретарь пристально посмотрел на Анну.

— Когда не знают, с чего начать, Анна Степановна, обычно начинают с начала.

«Ишь, ишь, имя-отчество запомнил!»—подумала она, и это, казалось бы, совсем маловажное обстоятельство почему-то сразу расковало ее. Единым духом, стараясь ничего не опустить, рассказала она историю Жени, не умолчав и о том, что вчера говорила Прасковья Калинина. Слушал или не слушал ее собеседник, Анна не знала. Мускулы худого лица оставались неподвижными. Видимо, он не успел побриться. Сероватая щетина, высыпавшая на лице, сильно старила его.