Глубокий тыл

3

Арсений Куров, можно оказать, и жил теперь на заводе.

Это предприятие до революции, да и долгое время после нее было лишь огромным механическим цехом комбината «Большевичка» и обслуживало нужды фабрик. Постепенно оно расширялось, набирало сил. Уже строили на нем ткацкие станки, машины для приготовительных отделов и даже сложные аппараты для красильной и ситцевой. Перед войной оно стало самостоятельным заводом.

Теперь, после того как основное оборудование было вывезено и на Урале уже работал завод-двойник, горстке людей, возвращенных оттуда, предстояло в почти пустых цехах воскресить прежнее предприятие, наладить производство.

Арсению Курову, как старожилу и опытному, на все руки, мастеру-механику, поручили возглавить восстановительный ремонт, от которого в конечном счёте зависело всё. Он работал не считая часов, частенько оставаясь на заводе ночевать. Так и уходил на смену сунув в карман полотенце, бритву, кисточку и зубную щётку.

Да и что ему было делать дома? Кто его ждал? Пустая, неуютная комната. Одинокий вечер. Воспоминания о погибшей семье, о разоренном гнезде. В цехе все его знали и он знал всех. Было с кем выкурить трубку, повздыхать о мирных временах, обсудить предполагаемые замыслы Советского командования, а при случае и выслушать соленый анекдот, до которых Арсений был некогда великий охотник. Тут, в цеху, не так ныли раны, распрямлялась спина.

С некоторых пор духовному оживлению этого человека стал помогать не только всепоглощающий труд, но и другое обстоятельство, о котором стоит рассказать поподробнее. В его бригадах работала главным образом зеленая молодежь: мальчишки в черных гимнастерках, форменных ушанках и картузах, стекавшиеся на завод из школ трудовых резервов. Этому шумному народу всегда не хватало времени. Наперегонки неслись они по утрам из общежития на работу, на ходу бросали в кружку проходной номерки и появлялись в цехе к самому началу смены. Табунками, толкаясь и галдя, скатывались в перерывы с лестниц на пути в столовую, где поднимали такой нетерпеливый стук ложками, что немногие старые кадровики только бранились да вздыхали, чувствуя, как и их начинает захлестывать эта озорная, мальчишеская стихия.

Своих подопечных Арсений называл по отдельности «орлами», а в целом «дикой дивизией». Однажды «дикая дивизия» занималась во дворе завода приятной для всех работой — вынимала из ящиков, перетирала и по частям грузила на вагонетки новые стайки, прибывшие откуда-то из Сибири. Погода была скверная, свистел ветер, кружила метель. Сухой снег, будто пущенный из пескоструйного аппарата, сек руки и лица… И вот занятый своим делом Арсений заметил рядом, в кипени метели, невысокую щуплую фигурку. Не разглядев ее как следует и решив, что это кто-то из «орлов», он, не оборачиваясь, крикнул:

— Чего рот раскрыл? Помогай!

Фигурка оставалась неподвижной. Арсений ткнул пальцем в лежавшие на досках детали, сказал:

— Бери тряпку и стирай вазелин, да не насухо, а там, где сгустки. — Распорядился и отошел к ящикам.

Фигурка склонилась над деталями, но через некоторое время снова неясно замаячила в клубах метели.

— Ну?

— Протер, дяденька… А теперь; него делать?

— А теперь вот с этого снимай бумагу и опять протирай… Стой! Ты почему, парень, без рукавиц? Где рукавицы?

Метель свистела, шумела, кружила снег, не давая Арсению разглядеть того, с кем он говорил.

— У меня нет их… рукавиц, — робко ответили ему.

— Балда! Вот прихватит ладонь: к чугунине, кожу оставишь, отвечай потом за тебя!.. Рабочий, как солдат, обязан — вое правила блюсти… Возьми мои, в цехе отдашь. — Он бросил мальчику рукавицы и сам подумал: «Ох, и взгрею же я бригадира! Легкое дело — с голыми руками на морозе мальчишка…».

Обтертые части машин погрузили на вагонетки, вкатили в цех, сложили на месте сборки. Когда ребята разошлись, по обычным своим местам, кто-то робко тронул Арсения за рукав:

— Дяденька, вот рукавички ваши… Спасибо. Оглянувшись, Куров с удивлением уставился на стоявшего перед ним незнакомого мальчика. Щуплый, лет двенадцати — тринадцати, он был в огромных немецких сапогах с голенищами-ведерками, в трофейном офицерском кителе, перепоясанном адъютантскими аксельбантами. Давно не стриженные русые прямые волосы покрывали его голову, как соломенная крыша украинскую хату. Из-под этой крыши выглядывали узенькие глазки и нос-пуговка, густо обрызганный веснушками, такими яркими, что они отдавали медной прозеленью.

— Постой, ты кто же? — удивился Куров.

— Ростислав Соколов, — отрекомендовался мальчик и даже поклонился при этом.

— А откуда взялся в цехе?

— Вы сами же велели вагонетку катить, я и покатил вместе со всеми.

— Да при чем тут вагонетка? Ты чей?

— Я ничей, я сам по себе.

И вновь проснулось и острой болью отдалось в сердце все, что эти месяцы Куров старался топить сначала в вине, потом в работе. Он смотрел на этого худенького, затейливо одетого мальчишку, и крутые желваки ходили под смуглой кожей лица. Мальчик понял это по-своему. Ему казалось, что этот большой черный человек в штанах и пиджаке, лоснящихся и коробящихся, словно сделаны они не из материи, а из жести, сердится за то, что он без пропуска проник на завод. Сейчас возьмет за шиворот своей ручищей и выкинет на улицу, да так, что (все ступеньки на лестнице пересчитаешь…

— Я, дяденька, сейчас уйду, — сказал мальчик, отступая от Курова, и вдруг, преобразившись, неестественно пискливым голосом, протягивая тоненькую руку, зачастил: — Подайте сиротине бездомному, со вчерашнего дня крошки хлеба во рту не было.

— Так, так, так, протянул Арсений. Дребезжащий, просительный тон остудил ту теплую, уже тупую и потому даже сладкую боль, что вновь проснулась было в нем.

— Постой, тут! — приказал мастер, подошел к своему шкафчику, снял с полки двухдневный паек хлеба и, баночку комбижира, подумав, банку поставил обратно, а хлеб взял весь и вернулся к мальчику. Тот все стоял у чугунной колонны и издали, как дз засады, поглядывал на ремесленников, возившихся у машин.

— На, ешь!

Но мальчик хлеб не взял и даже отвел руки за спину.

— Дяденька, мне бы здесь остаться.

— Как это здесь? Тут завод.

— Работать бы здесь, как вон они.

— Работать? — И опять болезненная теплота стала накипать в груди Арсения. — Мал ты… Нельзя маленьких на производство брать, да и трудно тебе будет.

— Не трудно. Это я только тощий, но сильный, вот попробуйте. — Мальчик протянул Арсению согнутую руку, предлагая пощупать мускулы. Рука была тоненькая, мускулы даже не чувствовались под рукавом огромного кителя. — Я буду хорошо работать, я научусь… Что вам стоит, возьмите, дяденька!

— Экий ты; брат, клейкий, — сказал Арсений и впервые за весь разговор улыбнулся мальчику.

Их уже окружила «дикая дивизия». Стайкой обступали незнакомого паренька бойкие, уверенные в себе, живущие на свой заработок, маленькие, независимые рабочие люди, и бледный мальчуган с соломенными волосами выглядел среди них, как яблонька-дичок среди ухоженных привитых саженцев. Разглядывая диковинную его одежду, обувь, ребята переговаривались солидными, ломающимися басками.

— Откуда такой взялся?.. Ты что, гитлеровский ефрейтор?

— А знаешь друг, что бывает, когда без пропуска лезут на военный завод? — пугал кто-то.

— Робя, я знаю, откуда он, этот ухарь! Из картины «Путевка в жизнь»… Эй, ты, беспризорные песни знаешь?.. «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…»

Мальчик смотрел диковато, с опаской, невольно жался к Арсению.

— По местам, орлы! — рявкнул мастер. — Ишь, цирк себе устроили, лодыри царя небесного! А ты, как тебя, давай ко мне.

Он провел мальчика в свое маленькое, отгороженное стеклянной переборкой помещение и указал ему на черную, пропитавшуюся маслом табуретку.

Мальчик сел, положив на колени трофейную пилотку. Арсений взял ее, повертел в руках, поковырял ногтем матерчатую кокарду и бросил на стол. Извлек свою трубку-кукиш, набил, закурил. Мальчик сидел молча. В тепле его разбирал сон. Глаза слипались. Мастер придвинул к нему хлеб, достал из кармана и раскрыл острый, как бритва, нож, положил перед буханкой.