Глубокий тыл

— …Извините, что я ворвалась, хотелось, чтобы вы все от меня и узнали, — сказала Анна под конец.

— А почему не в райком пошли? — будто невзначай спросил секретарь.

Простой и, казалось, незначительный вопрос этот поставил Анну в тупик. Но она чувствовала: тут надо говорить напрямую.

— Женя Мюллер — моя племянница, а Северьянов — мой друг еще по комсомольским временам, — ответила она.

— Понятно, — кивнул головой секретарь. — Только вот плохо, что поздно вы зашли. Посидите-ка здесь. — Он вышел в соседнюю комнату, и было слышно, как он куда-то звонит по телефону и долго с кем-то беседует. Вернулся он задумчивый, похрустывая суставами, пальцев.

— Ну, вот видите, Анна Степановна, проверил я… Никто, разумеется, эту девушку не арестовывал, и арестовывать ее не за что. В подполье она зарекомендовала себя с лучшей стороны, и об отце вашем, который ей помогал, товарищи очень тепло отзываются… Эти письма с вами?

— Да, у меня…

По обычаю верхневолжских ткачих, Анна носила партбилет, пропуска, а иногда и важные бумаги за пазухой. Письма еще хранили теплоту ее тела, и, передавая их секретарю, она покраснела до ушей. Тот расценил это по-своему.

— Вас за одно надо бранить, и крепко бранить, — за излишнюю щепетильность: и в дело племянницы из-за этого не вмешались, и райком сегодня обошли… Письма останутся у меня…

Кстати, как этот ваш родственник? Арсений, Арсений…

— Куров… С ним-то все хорошо, работает. Недавно мальца какого-то беспризорного взял… А верно вы наказывали — через детей ведь и встал человек на ноги… Я над вашими словами много думала…

Теперь Анна готова была разговаривать о любых своих делах, заботах, нуждах: так ей сразу стало легко и просто, — но секретарь, посмотрев на часы, встал и протянул тонкую холодную руку.

— Привет товарищам! Насчет Мюллер мы тут сделаем, что сможем… Маме вашей, Лексевне, особый поклон, — говорил он, провожая Анну до двери кабинета.

То, что он сказал не «Варваре Алексеевне», даже не «Алексеевне», а по-фабричному — «Лексевне» и что снова выкатилось из слова «товарищей» круглое, как баранка, «о», еще больше расположило Анну к этому болезненному человеку, на вид такому сухому и замкнутому. Она забежала в комнату, где сидели инструкторы, попросила разрешения воспользоваться телефоном, дозвонилась до своего кабинета в ткацкой и сказала поднявшей трубку Фене Жуковой:

— Не в службу, а в дружбу, девушка, сбегай в цех к матери, скажи, что секретарь горкома велел ей кланяться… Скажи ей, секретарь сказал: все, что набрехала Панька… ну, Панька, имя такое. Плохо слышишь? Ну, Прасковья, поняла? Так все это брехня собачья… Что? Ладно, ладно, передам по буквам: Борис, Роман, Елена… Ну, хрен… Николай, Яков… Брехня!.. Поняла? Фенечка, милая, сейчас же передай, слышишь?

Инструкторы горкома, сидевшие за столиками, поставленными в виде буквы «п», сначала замкнуто и официально, потом удивленно и под конец с улыбкой слушали разговор. Краем глаза Анна следила за ними, и ей становилось все веселее. Захотелось подзадорить этих немолодых мужчин, выглядевших всегда такими занятыми и серьезными.

— Спасибочко, — протянула она, опуская трубку. — Извините, что оторвала от дела и помешала вашим занятиям. — Молодой походкой, звучно постукивая каблуками, Анна вышла из комнаты, успев, однако, услышать, когда закрывала за собой дверь, как кто-то из троих, прищелкнув языком, сказал: «Огонь баба».

Но на улице настроение сразу упало: «Что я? Чему радуюсь? Ведь девушка-то не найдена. Где она? Что с ней?»

5

Солнце валило на закат, освещая все густым тревожным багрянцем, когда у подъезда поликлиники, или, как частенько говаривали текстильщики, «полуклиники», остановился старый грузовик, на щелявых бортах, на крюках и даже на номере которого белели шматки пряжи.

Из кабины выбралась Варвара Алексеевна, чинная, в припахивающем нафталином праздничном пальто с черным каракулевым воротником, в шелковом платке, делавшем ее похожей на монахиню. Из кузова посыпались женщины и девчата, одетые тоже по-праздничному. По громким, резким голосам в них нетрудно было узнать ткачих. Старуха осмотрела всех строгим взглядом, сняла у одной с пальто шматок пушистой ровницы, поправила другой берет. Глаза ее на мгновение остановились на Галке: у той на голове был сегодня не обычный ее вязаный колпачок с помпончиком, а новая фетровая шляпа с каким-то безумным бантом. Все это сооружение отдаленно напоминало связной самолет «У-2». Старуха покачала головой.

— Сняла бы ты свою бандуру! Выпялилась, только ткацкую срамишь…

Но в серых глазах внучки бабушка увидела непоколебимую стойкость и только вздохнула:

— Пошли!

Все двинулись за маленькой старушкой. Открыв дверь, она обратилась к девушке в белом, сидевшей у входа, уткнув нос в какой-то пухлый роман:

— Где тут нам халаты дадут?

Девушка заложила страницу кусочком марли, вопросительно осмотрела всю группу и равнодушно сообщила:

— Сегодня у нас нет посещений.

— Для кого нет, а для нас есть, — сказала Варвара Алексеевна, протягивая руку к телефону на столе.

— Это служебный аппарат, по нему нельзя разговаривать посторонним, — не без раздражения заявила сестра.

— Посторонним не разрешается, а нам можно, мы не посторонние, мы делегация… Позвони-ка, миленькая, Владим Владимычу, скажи, с «Большевички» шефы прибыли.

Всякому другому сестра задала бы за «миленькую» перцу, но в облике и в поведении маленькой, похожей на монашку старушки было что-то такое, что вызывало невольное уважение. Сестра соединилась с начальником госпиталя.

— Владим Владимыч простите, вас беспокоит дежурная. Тут вас спрашивают какие-то шефы.

И прежде чем Варвара Алексеевна успела обидеться на «какие-то», трубка зарычала, и по растерянному лицу сестры гости поняли, что это уже вызвало на том конце провода бурную реакцию.

В густо пропахшем карболкой, йодоформом и иными больничными запахами коридоре застучала о пол палка. Дверь распахнулась. Грузный старик в белоснежном накрахмаленном халате, в бязевой шапочке, из-под которой на лоб выбивались седые волнистые пряди, шагнул навстречу гостям.

— Лексевна, ты еще прыгаешь, старая карга! Глянь-ка… даже вроде помолодела…

— Прыгаю, прыгаю, а ты, Владим Владимыч, такой же сквернослов! Хоть бы при девчонках выражаться постеснялся…

— А филозоф твой жив-здоров?

— Жив, жив, только некогда об этом… Не на больничный прием пришли, зубоскалить-то с нами нечего.

— Ух, прямо перцовка! — с восхищением сказал старый врач. — Ну, товарищи дамы, рад вас приветствовать от лица советской, медицины и прочее. Это что ж, Лексевна, дочка вас прислала? Деловая она у тебя, слышал, хвалят ее. А ведь я знаю, как женскому полу кого-нибудь добром помянуть трудно… Ну, идите за мной, покажу дорогу, теперь вам по ней часто ходить, — шумел старик, грузно припадая на свою клюшку. — Любуйтесь, госпиталище какой отгрохали, и все сами, собственными руками! Тут ведь после освобождения торичеллиева пустота была, даже паршивые клистиры и те гитлеровцы пораскрали. Только вот это от всех наших богатств и оставили… Он ткнул палкой в сторону картины, висевшей в толстой золоченой раме над площадкой, где лестница расходилась на два марша. Это было живописное полотно весьма внушительных размеров. Изображен был на нем высокий румяный красавец врач в халате, будто высеченном из мрамора. Стоя посреди цветущего сада, он говорил о чем-то столь же цветущим женщинам в пестрых платьях. У всех были улыбающиеся лица, смахивающие одно на другое и все вместе похожие на лицо врача. За садом на фоне летящих весенних облачков изображено было белое здание с таким обилием колонн, портиков, капителей, что оно напоминало одновременно и древнегреческий храм и парадную конюшню елизаветинской эпохи. Впрочем, чтобы зритель не терял времени на догадки, предусмотрительный живописец прикрепил к одной из колонн дощечку с четкой надписью: «Больница».