Преграда

Мы сидим, исполненные терпения, на берегу моря и глядим на островки, кажущиеся отсюда пятнами на его глади, и уж в который раз ждём, ждём, пока какая-нибудь случайность, вроде той, что давеча нас разъединила, снова нас сблизит – а если этого не случится, то нас кинет друг к другу мутная волна сладострастия, которая незаметно набежит и швырнёт тебя и меня на неблагодарную почву чувственной любви. Ну вот ты, до чего ты дошёл? Всё ещё обвиняешь меня? Сделай одолжение, увеличивай мои недостатки. Когда они разрастутся, как снежный ком, во мне не останется ничего светлого и я буду для тебя подобна грозовой туче, из которой вот-вот посыплется град, – скажи, что тебе это даст?..

Что до меня, то я задержалась на той остановке путешествия, приведшего нас сюда, которая имела для меня символическое значение. Я по-прежнему проживаю тот прекрасный день, который мы провели в горах. Забравшись на вершину и выпрямившись во весь рост на рыжих руинах замка, ты пил голубой воздух, что свистел между рядами стеблей лаванды. Твой восторг, искренний, но всё же несколько взбодрённый литературными ассоциациями, заставлял тебя вслух восхищаться раскинувшимся внизу видом, городками, долинами, целой провинцией с чётко очерченными горами и холмами границами… Ты словно заново открывал её для себя, вороша в памяти эпизоды её истории, и искал в её убранстве следы шагов её завоевателей…

Я стояла, прижавшись к тебе, ты обнимал меня сильной рукой, и твои вздрагивающие пальцы отбивали ритм твоих слов… Я стояла рядом непокорная, несоответствующая твоему настроению из-за ящерицы, появившейся вдруг и таинственным образом исчезнувшей, из-за султана душицы, который закачался от пролетевшего шершня, из-за крика невидимого пастуха… Я рассматривала гору не в целом, а только в отдельно взятых подробностях, весьма ограниченным, хоть порой и не лишённым проникновения особым взглядом, присущим близоруким женщинам…

Как только ты это заметил, твоё воодушевление разом улеглось, и, пока ты исподтишка изучал меня, я чувствовала себя, хотя и по-прежнему висела на твоей руке, очень далёкой от тебя и при этом такой маленькой, что ты мог бы унести меня, однако настолько тяжёлой, что я помешала бы твоему парению…

Вспоминаешь ли ты в те минуты, что и я, тот день, проведённый в горах? Отсчитываешь ли ты с того дня часы, когда, о безумие, нам казалось, что мы можем вырваться из объятий друг друга?..

Я не знаю. Но твоё молчание говорит о том, что ты впадаешь в отчаяние из-за меня. Застыв от оскорбления, ты под этой маской, делающей тебя похожим на потерявшего силу Бога, таишь страдание, страдание, переходящее порой в бешенство, по поводу того, что не ты меня создал.

Сегодня я удрала от него, свернула на дорогу, поросшую утёсником, который цеплялся за моё платье. Я дошла до того места, где скалы, громоздясь друг на друга, образуют нечто вроде дозорной башни, в которой гудит сквозной ветер. Внизу между рядами высоких рифов волнуется и шумит с грохотом горной реки пепельного цвета море.

С высоты моего выщербленного скального убежища я могу наблюдать за домом, укрытым тёмным лакированным плющом. Жан сидит на террасе. Он читает, подперев лоб кулаками, как школьник. Он не придёт сюда, и у меня есть время успокоиться. Я жую горькую травинку, от которой слюна приобретает вкус самшита и скипидара. Горячий ветер сушит капли морской воды на моих руках и щеках. Пока я шла по тропинке, я обрывала веточки дрока, и на пальцах остался терпкий зелёный сок. Я несу в себе и на себе запахи и привкус, соль и горечь моей ревности.

Я… ревную – верное ли это слово? Ревную, оскорблённая словами Жана, ужасными словами, которые он произнёс колеблясь, словно диктуя по буквам:

– Боюсь, что мы недостаточно нужны друг другу…

От этого «мы», несколько трусоватого, которое не осмелилось быть «я», я и убежала. Слово, которое успокаивает ласка, которая убеждает, клятвы… всё это я могла бы от него услышать, он охотно снял бы с себя всякую вину, потому что считает себя безупречным и всё ещё думает – о простая душа! – что достаточно верности, чтобы воцарилось доверие… Он не знает, не надо, чтобы он знал, как я ревную. Для него поводы для ревности – это нечистые объятия, смятое письмо, которое случайно находишь, боязнь, что кто-то посягнёт на то, что принадлежит только ему… Для Жана ревновать – это всегда видеть за женщиной тень мужчины… Я ему завидую.

Но я. я… Если я ему «недостаточно нужна», что я делала до сих пор рядом с ним и что мне дальше делать? Мне он нужнее, чем воздух и вода, дороже того хрупкого богатства, которое женщины называют достоинством и самоуважением. Он один стоит передо мной на опустошённом поле моих воспоминаний, между мной и короткими волнами теперь уже цвета абсента. Его последняя любовь и лицо, которое он целовал до меня, – я об этом забываю, я отодвигаю это лицо с небрежной поспешностью. Он один – я гляжу на него, я проклинаю его одного, я ревную его – его одного.

Когда и как это со мной случилось, я не знаю. Помню только, что однажды я обернулась, он стоял позади меня, и я его словно заново открыла для себя, задрожав от охватившего меня странного бешенства, в котором смешались внезапное предчувствие скорой потери и унижение от того, что я в большей мере принадлежу ему, чем владею им…

Я вдруг увидела его – его фигуру, чуть склонённую, словно он готовится к бегу, его сосредоточенную манеру вдыхать аромат благоухающего цветка… Вот в тот миг я и начала понимать, тихо ругая себя, какое место он занимает во мне… но слишком поздно.

Слишком поздно! Если бы он это знал, он мог бы уже обернуться настоящим тираном и быть в полной безопасности. Если бы он это знал, он мог бы по-царски принудить меня служить ему и найти во мне то, что невозможно исчерпать. Он мог бы расцвести во мне, как южная земля, на которой растут все сладостные плоды. Если бы он знал, я могла бы стать для него в зависимости от урочного часа и его каприза то жаркими, молчаливыми губами, то верной братской рукой, то дружеским мудрым голосом, дающим необходимые советы… Всем, я могла бы стать всем, без усилий и без сбоя, а ты об этом даже не подозреваешь…

И моя ревность жалуется и требует от имени воображаемой справедливости: то, чем я могла бы быть для тебя, которому я недостаточно нужна, – ужасно, что всем этим ты будешь для какой-то другой женщины. Существует ли она? Это не имеет никакого значения, но я предвижу её, я готовлю для неё любовника, любовь, великолепие которой известно только мне: любовь по образцу и подобию моей любви, той, что я от тебя скрываю.

Я погибаю от мысли, что когда-нибудь настанет день, и ты познаешь то, что я познаю сейчас. А ведь я могла бы тебе соответствовать во всём. Ты познаешь то, что я познаю сейчас, чтобы потрясти своей любовью ту, другую женщину, либо будешь обречён жить рядом с ней, как я живу здесь возле тебя, исполненный гордыни, неудовлетворённый, неисчерпанный… Когда я в своём воображении создаю тебя таким, каким ты тогда станешь, я ослеплена тобой. Я как бы снимаю с себя свои тайные украшения, чтобы их лучше оценить: и как только они начинают сверкать на тебе, я плачу, я плачу, видя, до чего же они воистину драгоценны…

Я ушла от тебя, не имея сил причинить тебе вред. Я дошла по дорожке, усыпанной колючками, до этой четырёхугольной башни из скал, где мечутся, словно пойманные птицы, ветер и моя тревога. Во мне, подо мной, надо мной нет ничего, кроме вздыбленного моря, крошащегося камня и рваных туч. Эта буря воздуха и воды, эта безумная пляска колючих рифов, то выпрыгивающих во весь рост, то снова ныряющих в пучину – я в своём душевном смятении именно так организовала бы здесь стихии во славу тебе – тебе, который только что появился на пороге дома, совсем маленький в отдалении, чёткий, стройный и устрашающий…

Ночь отступает. Слабый ветер колышет деревья и доносит до меня запах примятой травы. За платанами насыпь фортификаций вырисовывается в блёкнущей темноте, и небо голубеет, словно цветущее льняное поле, – это оттенок летнего парижского рассвета, сероватого, чуть печального.