Я и мой автомобиль

 - Жена ушла к дочке, - сказал Яков Михайлович, - она им зажарит гуся и помоет посуду... Хорошо, что ты зашел: я давно уже ни с кем не разговаривал...

Я попытался утешить своего старого учителя:

 - Яков Михайлович! Всю жизнь вы только то и делали, что разговаривали! У вас просто заслуженный отдых!

Он сказал:

 - Я не разговаривал. Я - говорил. Я говорил, а вы - молчали. Чему я вас учил, ты не помнишь?

 - Как же! - оживился я.- Многому! Например, про колесо истории, которое нельзя повернуть вспять. Было очень интересно... Напрасно вы грустите, Яков Михайлович. Можно спросить любого вашего ученика про это замечательное колесо, и он вам ответит, что вы были правы!

 - Спасибо, - сказал он. - Жаль, я не успел вам сказать, что колесо это надо смазывать, иначе оно будет страшно скрипеть...

 - Пусть это вас не заботит, Яков Михайлович! Это мы поняли под влиянием объективной реальности. Честное слово! По крайней мере, почти то же самое говорит один мой знакомый перипатетик Генка.

 - Он у меня учился? - спросил Сфинкс.

 - Не думаю... Он дошел до этой мудрости своим прагматическим умом. Он слесарь.

За стеклом возник слабоосвещенный предмет, плохо различимый, но несомненно спускающийся с неба. Он парил вниз, слегка раскачиваясь. Большая кастрюля, подвешенная к веревке, опустилась на балкон с медлительной скоростью снега. Что-то слабо звякнуло, и веревка взлетела вверх, болтая двумя крючками.

 - Что это, Яков Михайлович? - удивился я.

 - Вздор... Это Михаил приспособился с балкона брать закуску. Как представитель ищущего поколения, Миша Архангел постоянно искал что-нибудь, что плохо лежит. Вероятно, Сфинкс признавал за ним его историческое право и поэтому не придавал значения его действиям. Он внес вернувшуюся с чердака кастрюлю с капустой и достал старый штофик не то водки, не то коньяка, и было видно, что не пил он из этой посудины, может быть, со времен святого Августина...

 - Ну, - улыбнулся Сфинкс, наливая в рюмочки, - помнишь стихи? «Едва заря подъемлет вежды, проводим старые заботы и встретим новые надежды!»

...Зелье в штофике было горьким, но приятным и домовитым. Мы выпили еще по одной.

Сфинкс посмотрел на мои ноги с запоздалым интересом:

 - Обокрали?

Я рассказал ему о нашествии Маши. Он покачал головою поощрительно:

 - Ты встречаешь Новый год с чувством исполненного долга.

 Возле дивана на трехногом столике лежали навалом книги. Они были старыми, с ятями, почтенные книги, никому уже не нужные и существующие сами по себе. Тишина жила в доме, теплая тишина, прерываемая глухой возней за стенами. Там что-то кричали, как в пустой молочной цистерне.

Цветы с книжных шкафов канительно тянулись до паркета. Между шкафами висела фотография сфинксовой дочки. С мужем.

Муж был немного лупоглазым парнем с подбородком, на который ушло несколько больше материала, чем можно было ожидать. При этом подбородке находились тонкие губы, прекрасный авангардный нос и понятливые глаза под густыми бровями. Муж был склонен к раннему облысению. Он взирал на мир прямо, достойно, слегка приподняв подбородок, что придавало твердому лицу его оттенок законной гордости. Дочка была в фате и смотрела застенчиво, будто ее застали врасплох.

Я взял на столике раскрытую книгу с ломкими желтыми страницами и стал читать: «Провидение уносит меня, лишая смертных вели кого дара своего. Если бы я умел принудить их слушать меня - они были бы счастливы. Но кто из них ведает выгоды свои? Они предпочитают мне Варраву. Десница моя, предназначенная направлять заблудших, повисает как плеть, не высекшая никого...»

 - Кто этот сверхчеловек? - спросил я.

 - Это Кошельков. Это его письмо невесте перед казнью.

 - Кто же он был?

 - Он был разбойник.

 - Странно. Он пишет как погибающий за справедливость.

 - Каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать... Ты сможешь убедиться в этом, когда тебя поведут вешать.

За стеною гудели соседи, шум достигал переломного предела. Теперь дом был похож не на корабль, а на грузовик, преодолевающий перевал. Часы на буфете показывали полночь. Грузовик за стеною достиг перевала и враз успокоился. Соседи закусывали, откричавшись в последние минуты истекшего года.

 - Ну, будь здоров! - сказал Яков Михайлович, наливая в рюмочки. - С Новым годом!

Кошельков зацепил меня.

 - Что же себе напозволял ваш даровитый уголовник?

Сфинкс пожал плечами.

 - Сначала он проповедовал свободу, равенство и братство. А потом заскучал и ограбил банк. Жажда деятельности. Кстати, это его спасло. За свободу, равенство и братство его бы непременно повесили, а за грабеж - помиловали. Потому что проповедей боятся больше, чем грабежей... А человек старался, писал письмо... Конечно, значение предсмертного слова снижается, если автора не казнят... Люди читают не то, что написано, а то, что хотят прочесть...

 - Экзистенциализм! - закричал я, как второгодник, который узнал равнобедренный треугольник, единственное, что ему доступно.

Сфинкс пропустил мимо мои редкие способности:

 - Этот человек женился и пропал куда-то с исторической арены.

 - Индивидуализм! - узнал я очередной равнобедренный треугольник.

Сфинксов зять уставился на меня весьма строго. Молодая потупилась под фатою. Лицо зятя было мне знакомо.

 - Как его фамилия? - спросил я, глядя на фотографию, ибо я знал лично сфинксова зятя.

 - Его фамилия - Николай Петухов. Он занимается дистанционным управлением. Он большой специалист по завтрашнему дню. Он мечтает о дорогах, по которым автомобили будут ездить сами при помощи каких-то фотоэлементов... Без шоферов... Ты бы видел, какую он вымечтал квартиру себе. Разве он добыл бы ее сегодня, если бы не занимался завтрашним днем?

 - Я, кажется, читал популярные изложения вашего зятя. Очень интересно... Нет ли у него брата?

 - У него есть брат. Он тоже автомобильный специалист.

 Я сознался:

 - Это Пашка Петухов, мой приятель. У них в семье все инженеры. Дед, кажется, тоже был инженером.

 - Дед построил двенадцать мостов и умер, проектируя тринадцатый, который так и не достроили внуки, - вздохнул Сфинкс.

Да, это было в другой жизни. Мальчик Коля, спокойный и непугливый. Я думаю, он если и помнит меня, то без всяких родственных чувств, несмотря на то, что мы были родственниками целых два года.

Я не сказал Сфинксу, что если бы да кабы - мы и с ним состояли бы в родне. Я не сказал потому, что история не признает сослагательного наклонения и никаких «бы» в ней не бывает. Коля Петухов, член кружка юных техников, молодой активист и спортсмен, исправный ученик второй ступени, был братом бывшей моей жены. Собственно, братом ее он и остался. Я слышал, что он теперь руководит конструкторским бюро, которое занимается исключительно будущим. Он всегда предпочитал определенность, как, впрочем, и сестра его Клава...

Это было в другой жизни, от которой мне остались воспоминания, неспособные уже потревожить душу, и друг-приятель Павел Павлович Петухов, совсем не похожий на младшего брата, но чем-то похожий на сестру.

Я рассматривал сфинксова зятя. Выражение лица его не менялось. Он все так же смотрел вперед широко расставленными глазами знатока и ценителя жизни.

Сфинкс листал книгу. Дом съехал с горы веселья в распадок тишины. Где-то ладили песню.

Я спросил:

 - Что же делать, Яков Михайлович? Что же делать, чтобы колесо истории не скрежетало? Что же делать, если проповеди опаснее грабежей? Что же делать, Яков Михайлович, если сила предсмертного слова теряется, когда неожиданно приходит помилование?

Сфинксово домашнее питье светлело легкой прозеленью, как спитой чай. Сфинкс не торопился с ответом. Новый год гулял вовсю в каждой каюте нашего корабля. Старые заботы гремели в мусоро­проводе пустым звоном опорожненной посуды. Надежда гукала по палубам беззаботными сапогами веселья. Перспективный ветер врывался в иллюминаторы. Оптимистический снег валил с неба, как манна.