Косталь-индеец

Мы должны упомянуть, что лагерь осаждающих был разделен на три подразделения. Первое находилось вблизи от осажденного города, под командой генерал-майора Регулеса; второе, под непосредственным начальством главнокомандующего, генерала Бонавиа, занимало центр; третье, которым командовал генерал Кальделас, составляло арьергард. Таким образом, если бы Валерио напал на первое подразделение, а Морелос на арьергард, центр все-таки оставался бы нетронутым, и Бонавиа мог был послать подкрепление тому из своих командиров, который наиболее в нем нуждался.

Палатка дона Рафаэля располагалась в лагере Кальделаса. Он почти не спал в эту ночь и чуть свет приказал оседлать лошадь, желая освежиться прогулкой. Погруженный в свои мысли, он ехал, не разбирая дороги, и оказался уже более чем в миле от лагеря, как вдруг послышался сначала глухой, а потом все более и более ясный шум марширующего войска. Он прислушался, и скоро его привычное ухо различило размеренные шаги пехотного корпуса и глухой грохот артиллерии. Теперь ему разом стали понятны радостные крики и хвалебное пение осажденных: вероятно, они прошедшей ночью получили известие о приближении союзников.

Убедившись, что он не ошибся, и не желая терять ни минуты, дон Рафаэль повернул коня и, прискакав в лагерь, поднял тревогу.

Когда первая минута замешательства прошла, испанские войска, с хладнокровием хорошо дисциплинированных солдат, стали ожидать нападения. Все стояли на своих местах.

С первыми лучами солнца часовые с обеих сторон вернулись в лагерь. Вдруг со стороны города послышалось пение псалма: «Пришел час, Господи!»; с противоположной стороны раздались крики: «Слава Морелосу!»; когда же пение окончилось и виваты умолкли, раздался хорошо известный военный клич полковника Галеаны: «Здесь Галеана!»— и на обеих сторонах испанского лагеря началась перестрелка.

При самом начале сражения Морелос поместился на соседнем холме и осматривал поле битвы в подзорную трубу.

Валерио так стремительно бросился на отряд генерала Регулеса, что в первую минуту испанцы смешались, однако тотчас же оправились и не уступали восставшим.

Тем временем Бонавиа и Кальделас объединились, чтобы дать отпор Галеане, который хотел соединиться с Валерио, прорвавшись в город.

Сражение длилось уже довольно долго, а перевес все еще не склонялся ни на ту ни на другую сторону; наконец Валерио обратился к своему адъютанту и сказал, отирая пот со лба:

— Дон Корнелио, мне ни за что не удастся прорвать неприятельскую линию с моим ничтожным отрядом; скачите к генералу Морелосу и скажите ему, что успех дня зависит от двух или трех батальонов подкрепления, которые мне необходимы.

Корнелио должен был только обогнуть холм, чтобы достигнуть мексиканского генерала; он поскакал с пикой в руке.

В то же самое время судьбе угодно было, чтобы генерал Регулес послал одного из своих адъютантов к испанскому главнокомандующему, тоже с просьбой о подкреплении. Только этот последний доехал скорее, чем Корнелио.

Несмотря на возражения Кальделаса, Бонавиа поспешил послать Регулесу требуемое подкрепление.

— Этот трусливый Регулес станет причиной нашего поражения, — сказал Кальделас дону Рафаэлю, который с неимоверными усилиями старался добраться до полковника Галеаны, начинавшего смущать испанских солдат своим насмешливым военным криком. — Но, как Бог свят, если по милости этого труса (к сожалению, Регулес пользовался такой репутацией) случится несчастье, я всажу ему в голову пулю и затем застрелюсь сам.

Едва он произнес эти слова, как испанцы дрогнули перед натиском Галеаны. Чтобы послать подкрепление Регулесу, испанский генерал ослабил свой фронт; вскоре в рядах пехоты началось замешательство; восставшие прорвались вперед, и испанцы обратились в бегство.

Ослепленный яростью, Кальделас повернул коня и помчался к Регулесу, поручив дону Рафаэлю остановить бегущих.

Тем временем Корнелио, которого сражение вовсе не привлекало, скакал по большому маисовому полю, расположенному несколько выше остальной части равнины. Высокие маисовые стебли совершенно скрывали его от вражеских взоров; но они же мешали ему самому видеть обстановку, вследствие чего, проехав поле, он, к своему ужасу, неожиданно очутился перед испанскими войсками. В испуге повернул он коня и хотел опять скакать к маисовому полю, но внезапно увидел испанского всадника, который мчался с пистолетом в руке, оглашая окрестность бешеными проклятиями, и хотя он, по-видимому, не обращал никакого внимания на дона Корнелио, однако последнему показалось, что неприятельский всадник мчится именно на него или по крайней мере хочет отрезать ему отступление.

Тогда капитан собрал все свое мужество, ринулся на испанца с опущенной пикой и с энергией отчаяния нанес ему такой сильный удар в грудь, что тот замертво свалился на землю. Горестный крик раздался в ушах Корнелио, который тотчас же дал тягу; но тут же услыхал за спиной чей-то грозный голос и хриплое дыхание коня. Оцепенев от ужаса, он бросил свою пику, чтобы облегчить бегство, но странное хрипение коня слышалось все ближе и ближе. Вот он уже почувствовал на своем затылке горячее дыхание лошади, голова ее поравнялась с головой его собственного коня, чья-то рука схватила его за воротник и в одно мгновение перекинула на седло вражеской лошади.

Дон Корнелио увидел над собой сверкающее острие кинжала и, думая, что пришел его последний час, закрыл глаза, как вдруг рука, державшая кинжал, остановилась, и чей-то голос воскликнул:

— Клянусь небом! Дон Корнелио!

Капитан открыл глаза и в свою очередь узнал дона Рафаэля, с которым когда-то встретился на дороге в Лас-Пальмас.

Хотя полковник был сильно разгневан на убийцу своего товарища по оружию Кальделаса — так как он-то и сделался жертвой отчаянного удара пикой, — но в выражении лица Корнелио было столько комического, весь его вид обнаруживал такую невинность, что гнев дона Рафаэля мгновенно унялся.

— Благодарите Бога, — сказал он своему беспомощному противнику, — что вы попали в руки человека, которому прежние воспоминания мешают отомстить вам за смерть генерала Кальделаса, храбрейшего из испанских предводителей!

С этими словами дон Рафаэль опустил капитана на землю и прибавил, делая прощальный знак рукой:

— Будьте здоровы, сеньор; жалею, что не имею времени расспросить вас, как это случилось, что такой мирный студент, выражавший когда-то столь сильное отвращение к восстанию, превратился в офицера мятежников.

На губах Корнелио вертелся подобный же вопрос относительно дона Рафаэля, но хмурый взгляд полковника заставил его прикусить язык.

Громкий крик торжества, раздавшийся на поле сражения, прервал их беседу.

— Ах, дон Рафаэль! — воскликнул бывший студент. — Если мы побеждены, то я ваш пленник.

— Я имею основание опасаться, что победа отнюдь не на стороне испанцев, — возразил полковник с некоторой горечью, которую и не стремился скрыть.

В то же время он дернул узду и хотел ускакать, но за маисовым полем внезапно явился конный отряд восставших, и Косталь громко закричал.

— Господин полковник! Дон Корнелио здесь… невредим!

В ту же минуту Рафаэль был окружен неприятелями, и положение его сделалось столь же опасным, как положение его противника за минуту перед тем. Его пистолеты были разряжены; обломанная шпага была им брошена; оставался только кинжал.

В этих кровопролитных битвах старались взять как можно меньше пленных; так что даже сдавшихся врагов убивали. Поэтому Рафаэль уже готовился подороже продать свою жизнь, как вдруг знакомый голос крикнул дону Корнелио:

— Победа наша! Скачите скорее к Морелосу, капитан! Генерал желает поздравить вас с победой над храбрым испанцем, гибель которого была замечена как друзьями, так и врагами и, может быть, значительно ускорила нашу победу.

Рафаэль тотчас, и не без удовольствия, узнал в говорившем полковника Валерио; тот тоже узнал королевского офицера. Тем не менее слишком гордый для того, чтобы просить пощады даже у человека, которому был обязан жизнью и которому сам спас жизнь, дон Рафаэль так бешено бросился на Валерио, что, без сомнения, опрокинул бы его, если бы чья-то рука не схватила его коня под уздцы. Это была рука капитана Корнелио, который с опасностью быть раздавленным бросился между конями противников.