Страница 69 из 88
– Соедините с Шереметьевым, – сказал Швачкин секретарше в телефонную трубку. Через минуту Анастасия Михайловна откликнулась: «Максим Максимович у телефона, Федор Иванович».
Не здороваясь, не называясь, как он это обычно делал в минуты раздражения, Швачкин начал с места в карьер:
– Не вижу тезисов доклада для научно-практической конференции. Вы занимаетесь подготовкой или опять погружены в личное творчество?
Шереметьев, испуганно притихнул на другом конце провода, хотел было начать оправдываться, но отвращение к самому себе, настигшее его за чтением верстки, снова заломило виски, и он ответил мрачно, неприязненно:
– Да, я читал верстку своей книги. Планом займусь завтра. Время еще есть.
– Так ведь все ваше время можно сделать свободным для версток, сверок и прочего. Зачем же загружать вас институтскими обязанностями? Вы нужны изящной словесности, а институт без вас не рухнет, – Швачкин бросил трубку.
Так. И этот хвост поднял. Значит, знает. Все уже знают. «Я царь или не царь?» – говоришь. Царь. Пока что царь.
Напомним: Федор Иванович, как было сказано, не знавший ни чувственного, ни духовного состояния любви, кабинет свой, пожалуй, даже любил.
И, кроме отмеченных нами в свое время причин, для данного чувства существовал еще один побудительный мотив. Само слово «любовь» было для Швачкина лишь элементом в знаковой системе обозначения понятий. Так же, как слова «честь», «достоинство», «самоотречение», «верность», «убеждение» и прочие иероглифы литературного лексикона. Он искренне не верил в то, что знаки эти могут быть в человеке, как он про себя выражался, конгениальны состоянию духовному или интеллектуальному.
Вы вправе спросить: какая тут связь с кабинетом? Прямая. В кабинете Федор Иванович постоянно наблюдал, как люди, произнося означенные слова (а какая проблематика культуры без них мыслима?), личным поведением своим неизбежно превращали понятия лишь в знаковую систему. И Швачкин не уставал удовлетворенно отмечать: он не исключение, все одинаковы, все делают вид, что способны испытывать чувства, ставшие давным-давно достоянием художественной словесности.
От себя добавим: в институте, конечно, работали и люди иной духовной конструкции. А при желании, приглядевшись к сотрудникам института, можно было с определенностью установить, что не так уж тотальна была швачкинская власть над душами и характерами людей. Более того, сам Федор Иванович замечал, что многих, особенно молодых, отличает то, что он именовал для себя «шереметьевством раннего периода». Независимость их суждений и поведения и впрямь адресовали память к давнему экзамену, на котором встретились Швачкин и Шереметьев.
Однако самым неприятным было то, что и среди заведующих секторами (хоть эти-то должности Швачкин старался предоставлять только тем, кто мог безропотно встать под монаршью руку Федора Ивановича) стали появляться люди, молодых бунтарей поддерживающие и поощряющие. Вот ведь возник Кучинский.
Кучинский, Кучинский… Откуда его черт принес? Может подослали? Да, похоже, через него подкоп идет. Кто же за ним-то? С чего бы вдруг Кучинскому такую смелость являть?
Однако никто из «этих» Швачкиным в руководящее окружение поднят не был, а оттого Федору Ивановичу с ними и общаться почти не приходилось. Если же кто-то попадал в это окружение иным, то или не задерживался, или, как Шереметьев, видоизменялся, что было самым верным подтверждением мыслей Федора Ивановича.
Так что любил Швачкин свой кабинет, любил.
Во всяком случае, сейчас эта любовь физической болью высасывала сердце, потому что Федору Ивановичу открылось: может быть, минуты эти в дорогих стенах – преддверье разлуки, пролог расставанья.
И откуда ни возьмись: «Снегопад – прототип небытия».
Может, муки душевные сказались, но бедро, колено и позвоночник выворачивало так, что, нарушив очередность (обычно Светка сначала массировала Таисью, а Швачкин в это время отдыхал у себя в кабинете), Федор Иванович потребовал, чтобы массаж начали с него. Таисья, правда, высказала недовольство: «У меня билеты в ВТО на вечер Михаила Боярского, Адель ждет», – но активно перечить мужу, когда тот бывал особенно не в духе, не решилась. Недовольство обернулось против Светки:
– Ты что это нынче как недоваренная? Физиономия наперекос, небось, вызовов нахватала? А потом – сил нет, не массаж, а кошкино поглаживание. А куда это людям столько денег? Все равно всех не заработаешь!
К Светке редко кто обращался на «вы», может, только малознакомые в поликлинике, да Ковригин с Шереметьевым. Но «ты» это было ото всех каким-то дружеским, родственным. И Светку никогда не обижало. Но когда ей «ты» говорила Таисья, выходило, будто Светка у нее в услужении, и было обидно. Однако сказала весело:
– Хватит сил, Таисья Михайловна! Людмилу Гурченко из вас отмассируем, талия будет – перехвати-сломаешь!
Едва Федор Иванович улегся на диван для массажа, Светка сразу подумала: «Ну, благослови Бог, попробуем! Астральное тело так астральное. Экстрасенс так экстрасенс! Нравственные недуги наложением рук? Сейчас проверим».
Федор Иванович постанывал, хотя на этот раз движения Светкиных рук были легкие, почти некасаемые, а постепенно и вовсе превратились в парение над распростертым швачкинским телом. А вся Светка, вся душа ее была устремлена к излечению пороков угрюмого пациента.
… В углу один над другим висели вековечные гамаки паутины, в которых, убаюканные недвижной и неслышной паучьей колыбельной, попадались мертвые тела мух.
Гамаки паутины были видны Светке и, вероятно, прочим обитателям с противоположного конца длинного коридора, но Фенька Митрохина подошла к углу почти вплотную и, ткнув пальцем в непрочную ткань одной из паутинных сеток, с ходу заорала:
– Во гадина! Опять через на уборку не держит! Я за нее грязь вози, а она с мужиками шемонаться будет! – Светка поняла, что это про Люську-Цыганку.
И сразу поднялось:
– Всю квартеру задымила, поленница нескладная, – крикнул с табуретки Семеныч, а его старуха поддакнула, крестясь:
– Не хозяйка, Господи, прости, кто уж для гулянья рожон, тот порядку в доме не знает.
Выскочил из своей комнаты Полонский:
– Да уж! Как я – так замечание, как сама, так – саботаж.
– Еще надо проверить, как у нее счет за электричество. Прошлый месяц задолжала, – прибавила одна из пахомовских невесток, потягиваясь от дневного сна на «семейном» тюфяке.
– Да что вы. Моя очередь на места общественного пользования на той неделе, – повизгивала в надежде оправдаться Люська и, точно заслоняясь от нападок, плотно затянула на груди шаль с лилиями. Но это только раскалило страсти, и Светка (не девочка, сегодняшняя) поспешила вступиться:
– Я уберу, тетя Феня, баба Пахомовна, не волнуйтесь, я уберу. И весь коридор водоэмульсионкой закатаю, я и так собиралась, вот ведро с водоэмульсионкой, вот валик, я уже приготовила.
Гамаки паутины росли на глазах, опутывая коридоры, как рыбачьи сети, вывешенные для просушки, в них застрял бесполезный улов: ничейные валенки, один туда – другой сюда, общая ванночка, оборванная велосипедная цепь и спинка Фенькиного гардероба. Все-таки Светка попыталась прорваться через эти сплетения, но Фенька дернула ее за руку, отчего водоэмульсионка выплеснулась, как молоко из подойника.
– Не лезь! Нашлась тоже, подумаешь, делов-то убраться! Это каждый может. Ее очередь – пусть сама и валохается!
Неизвестно, как дальше бы обошлось, но тут в «коридорку» вошли два пахомовских сына. Парни несли носилки (не брезентовые медицинские, а дощатые, какие были в ходу на довоенных стройках), на которых лежал мертвенно-бледный и бездыханный Федор Иванович Швачкин. За носилками протиснулась в коридор Марго. Шла вослед швачкинскому телу, отгоняя изуродованными колышащимися руками мертвых мух, сыплющихся на лицо Федора Ивановича.
– Что случилось? – шепнула ей перепуганная Светка, и та тоже зашептала в ответ, глотая дыхание:
– Такое счастье, такое счастье! По одной клетке удалось восстановить весь организм. Теперь он мой, безраздельно мой. Но, представьте, вмешалась Таисья Михайловна, и они не успели вдохнуть в него жизнь.