Страница 70 из 88
– Сейчас, сейчас, – заторопилась Светка, – нужно в комнату, на кровать.
И снова все закричали разом.
Фенька: «Ко мне тащите, ко мне, у меня перина трофейная».
Люська-Цыганка: «У меня будет удобнее, я одна, я уйду, я могу предоставить помещение полностью. Там атмосфера».
И Пахомова: «Тюфяки сгребайте, подложите, помягче будет».
Даже Полонский: «Может, в аптеку сгонять?»
Но внесли в комнату Светки, где, как обнаружилось, Светкина мать уже успела постелить на диван чистое белье.
– Откройте форточку и, пожалуйста, все выйдите, – распорядилась Светка, – больному необходим покой и свежий воздух. Коронарная недостаточность.
Все послушно попятились, однако застопорили в коридоре.
Светкины руки, не касаясь тела, парили над Швачкиным. Светкина душа парила над Швачкиным. Полмига, миг, а, может, час, но красивое помолодевшее лицо Федора Ивановича тронула живая высвеченность, глаза открылись, сразу отыскав среди людей в дверном проеме Марго. Сказал тихо:
– Все в порядке, милая, все в порядке. Испугалась? – и сам ласково ответил: – Испугалась. Вон глазища-то какие перепуганные. Ничего, теперь все будет хорошо.
– Да, дорогой, да, – прошептала Марго, и слезы лились и лились по ее щекам.
Скосив глаз на дверь, сквозь людской заслон, вовсе не помешавший зрению, Светка увидела, что паутиновые гамаки в конце коридора сгинули, а там светлым-светло горели серебряные канделябры Александра Илларионовича. Видно даже было, воск тек по свечам быстро-быстро, как слезы по щекам Марго.
Из-за спин раздалось встревоженное:
– Что, что с ним? – в комнату ворвался Максим Максимович Шереметьев, – и его стремительность разметала людскую плотину, запрудившую комнату. – Что с вами, Федор Иванович?
Швачкин и ему улыбнулся – застенчиво, извинясь как бы:
– О, Господи, Максим Максимович! Вас-то зачем сорвали? Вы же работаете. Я знаю: у вас поэма пошла. Ради всех святых, идите, идите работать. Со мной все в полнейшем порядке, даже лучше, чем было, неизмеримо лучше. Просто чудесно!
Шереметьев, кажется, что-то хотел сказать. Но тут сокрушающим шагом, давя давно не крашенные доски пола, вошла Таисья, крепдешиновое платье (юбка «солнце»), бостоновый пиджак (плечи «Иван Поддубный»), физиономия в расплавленном майонезе, башка в кудельках, только две бигуди, как дула двустволки, нацелены на всех надо лбом. Наличие на лацкане значка «Ворошиловский стрелок» делало назначение данных бигудей однозначным.
– А! Довели, мерзавцы! Ну, вы ответите – всех в инстанции!
– Давай, мотай отсюдова, – непривычно для нее спокойным голосом сказала Фенька Митрохина.
– Мотай, сучок те в печенку, – подтвердил старик Семеныч.
– Освободите от присутствия! – Люська-Цыганка величаво махнула шалью, как бы невзначай мазнув Таисью кистями по лицу.
– То есть как, – взвинтился Таисьин голос, – мотай? От законного мужа, павшего жертвой ваших провокаций! Куда это мотай?
– Вероятнее всего, на кладбище черепах, – сказал Иван Прокофьевич Соконин. Он, видите ли, тоже был здесь. Над ним железные буквы наоборот – «хапереч ещибдалк».
– Лучше, неизмеримо лучше, – сказал Швачкин, по всей вероятности, даже не заметивший Таисьиного вторжения, – просто замечательно. – Потом заговорщицки к Шереметьеву: – А надо мной уже, знаете, снегопад шел, тот – прототип небытия.
И точно отвечая отзывом на пароль, Максим Максимович произнес каким-то особым, качающимся голосом:
– Чудесно, – повторил Федор Иванович…
Странно вот что: Светкины руки даже кожи Федора Ивановича не трогали, но он этого не замечал. Светка же увидела, что угрюмая мрачность, смявшая черты Швачкина, постепенно как бы истекала, лицо разглаживалось. И, смелея, Светка спросила:
– Ну как, Федор Иванович, лучше?
Швачкин не ответил, думая про свое. И вдруг глаза вспыхнули ликующе ясным, победным светом:
– Хорошо! Чудесно, Светлана!
«Ой, – захихикала про себя Светка, – похоже, и правда – экстрасенс!»
IX
Слово «бит» не нравилось Федору Ивановичу по двум причинам. Во-первых, оно звучанием напоминало о битлах, чье псевдоискусство Швачкин многократно разоблачал. А во-вторых, «бит», будучи единицей информации, был категорией количественной, следовательно, входил в стихию наук точных, так же, как уже известно, нашему герою противопоказанных.
Из этого вовсе не следовало, что теории информации в целом Федор Иванович был чужд. Не раз на совещаниях, критикуя того или иного докладчика. Федор Иванович говаривал:
– К сожалению, автор данного речевого дивертисмента упустил из виду, что ценность сообщения измеряется тремя параметрами: репрезентативность, релевантность и небанальность, то есть неожидаемость.
Любил Федор Иванович и цитировать Норберта Винера: «Когда существует сообщение без потребности сообщения, существует ради того, чтобы кто-то приобрел социальный и духовный престиж жреца сообщения, тогда коммуникативная ценность сигнала падает, подобно свинцовой гире», – и прибавлял: – Извините за общеизвестную цитату».
Посвященным полагалось знать все рассуждения отца кибернетики (хотя в глубине души Федор Иванович как раз рассчитывал, что высказывание Винера ошеломит новизной), а также владеть примененной терминологией. Поскольку мы с вами можем к посвященным быть и не причислены, то, заглянув в словарь, уточним смысл терминов.
«Репрезентативность – 1) представительность, 2) в социологии р. позволяет обоснованно переносить научные выводы, полученные при анализе выборочной совокупности, на совокупность генеральную.
Релевантность– смысловое соответствие между информационным запросом и полученным сообщением».
Все просто, как апельсин. Или как простая гамма. Да?
Хотим заметить, что адресование к теории информации используется автором вовсе не с целью доказать, что и он, мол, автор, не лыком шит. Все имеет непосредственное отношение к описываемым событиям. Их ход подводит нас к рассказу о докладе, который сделал Федор Иванович Швачкин на межинститутском совещании по проблемам нравственного воспитания.
Доклад этот он хотел поначалу перепоручить Шереметьеву, но позднее ход событий изменил ход мыслей Федора Ивановича.
А готовясь к выступлению, Швачкин и обратился к теории информации, дабы ценность сообщения возросла на множество «бит». Что же касается любимой винеровской цитаты, то она была как нельзя кстати. Ибо, хотя Федор Иванович и жаждал приобретения социального и духовного престижа жреца сообщения, в самом сообщении была настоятельнейшая потребность.
Таким образом, нечего удивляться тому, что первый же абзац доклада привлек внимание аудитории. В первую очередь за счет третьего параметра – небанальности. Или неожидаемости.
Обычно доклады берут исток в общих положениях, всем известных, отчего слушатели считают возможным принимать их вполуха. Включаются, когда дело дойдет до дела. Федор Иванович начал так:
– Когда в Америке закончилась война между Севером и Югом, на одном из приемов президент Линкольн сказал: «Покажите мне эту маленькую женщину, из-за которой началась эта большая война». Как вы понимаете, президент имел в виду Гарриэт Бичер-Стоу и ее книгу «Хижина дяди Тома».
Кое-кто из присутствующих, правда, решил, что по своей неизменной привычке Федор Иванович отдает должное байкам, но докладчик вовсе не ограничился занимательной исторической подробностью, а продолжал:
– Разумеется, было бы гиперболой считать, что война возникла потому, что упомянутая книжка раскрыла обществу глаза на ужасы рабовладения. И тем не менее воздействие этого произведения на нравственное состояние американцев очевидно.
Опять-таки кое-кто из слушателей (а в любой аудитории всегда есть люди, которым все ведомо наперед) заподозрил, что Швачкин растечется в прописях о влиянии литературы на общественное развитие. И снова промахнулся. Не этому посвящал доклад Федор Иванович. Темой его была личность. Личность литератора, публициста, проповедника нравственных основ. Он даже так и сказал: «Нам необходим проповедник. И не нужно бояться клерикального оттенка этого слова».