Страница 7 из 43
– Ты уже заказал шампанское? – спросила она, озвучивая себя голосом молодой стервы.
– Ты ж отказалась, – удивился Тимоша.
– Я передумала, – сказала Анжелка, встала и величаво проследовала через весь зал куда надо, а Дымшиц, разув глаза, сопроводил ее взглядом.
– Вот она, непостижимая тайна бытия, – сообщил он, когда Анжелка вернулась. – Каждый год по весне одно и то же – фантастический выброс молодняка, одетого, подстриженного, сложенного по последней моде… Вот не было вас в природе, и вдруг – бац! – десятки, сотни, тьма! – настоящее татаро-монгольское нашествие хромосом, выращенных из яйцеклетки наимоднейшего парижского кутюрье! В каких оранжереях выращиваются эти рахат-лукумы, Анжелка? В каких студиях вы оттачиваете походку, жесты, манеры, модные именно в предстоящем сезоне? Ладно одежда, волосы – но куда убираются груди, плечи, бедра и откуда все это вырастает заново, когда входит в моду – вы что, трансформеры?
– Не знаю, – призналась Анжелка, ковыряя ложкой фруктовый меланж. – Про меня ты вроде знаешь достаточно, про все мои оранжереи и студии, а про других я сама ничего не знаю. Я впервые в таком шикарном месте, Тимоша. Спасибо тебе.
Со стен цвета морской волны на них смотрели рыбы, парусники, старинные морские атласы, а мулатка-управляющая напоминала добродушного осьминога, плавающего по залу в лилово-чернильном облаке раскрашенного шифона.
Потом они пили шампанское и говорили о смысле жизни, примерно как в фильме «Красотка» с Ричардом Гиром и Джулией Робертс. Анжелка никак не могла понять, какого черта им обоим так хочется сделать из нее бухгалтершу. Понятно, что они родились до прогресса – что Тима, что мама, – понятно, что они никогда не жили в условиях душевного и бытового комфорта и привыкли вкалывать, вкалывать, вот и все – но при чем тут она? Зачем надрывается на работе мама, зачем она крутится от зари до зари, лелея свою чугунную ненависть к миру? Зачем сам Тимофей Михалыч тянет на себе концерн, как бурлак баржу, когда рядовые сотрудники не столько работают, сколько жадно живут? И какого они решили, что ей уготована та же лямка?
Она лепетала сбивчиво, многословно, но на удивление раскованно – словно осознавала, что воду можно будет сцедить, вырезать при монтаже все несуразности, сохранив спелую, душистую мякоть основных высказываний героини.
– Ты же знаешь, что бухгалтерша из меня никакая, – откровенно признавалась Анжелка, взывая к профессиональным инстинктам Дымшица. – Хочешь, я прямо завтра напишу заявление об уходе?
– Мне не горит, – отвечал Дымшиц, с удовольствием разглядывая свою протеже и гораздо более определенно думая о том же, о чем она интуитивно догадывалась: что нынешний вечер, такой вроде бы случайный, кроился по лекалам вечных сюжетов.
– Мне не горит, – отвечал он. – Да и тебе, душа моя, всего ничего осталось дотерпеть до экзаменов.
– Я не буду поступать, – сказала Анжелка.
Тимофей Михайлович удивленно заломил бровь.
– Не хочу и не буду. Я, Тима, до смерти боюсь всех этих экзаменов, собеседований, зачетов – я не хочу, не умею доказывать незнакомым людям, что я не дура, и не считаю это позором. И не хочу поступать по блату, чтобы потом за моей спиной пять лет шушукались и тыкали пальцами. А главное – мне до лампочки экономика кино. Я не гожусь в это дело, а от бухгалтерии меня конкретно тошнит.
– Чем же ты думаешь заняться?
– Ничем, – сказала Анжелка, отважно посмотрела на Дымшица и отвела взгляд.
– Однако, – вежливо удивился тот.
– Я хочу быть собой, а не маминой дочкой. Я хочу спать столько, сколько мне хочется, делать или не делать то, что мне хочется. И вообще. Я взрослый человек, Тима, и лучше вас знаю, что мне надо.
– А ты просчитала, душа моя, реакцию мамы на таковые твои слова?
– Вот то-то и оно, – сказала Анжелка.
– Разговор, я вижу, серьезный, – вздохнув, заметил Тимофей Михайлович. Он повертел бокал, с укоризной разглядывая содержимое, потом сказал: – Давай-ка для разгона выпьем за твое полное совершеннолетие…
Они чокнулись, Анжелка радостно встрепенулась от красоты звона и грациозно пригубила шампанское. Сама прелесть, подумала она о себе.
– Спасибо тебе за розы. Они до сих пор стоят, хотя совсем высохли.
– Извини, что не сумел преподнести лично. Работы действительно выше крыши, хотя, ты права, это не оправдание… Но все-таки – как ты думаешь преподнести эту ахинею маме?
– Я не знаю, – сказала Анжелка, не успев зацепиться за «ахинею».
– Мама скажет, что видала твою свободу в гробу.
– Или похлеще.
– Или похлеще. Да я и сам, откровенно говоря, полагаю, что свободы на этом свете нет. – Он посмотрел на Анжелку, потом добавил: – А для тебя, дочки Веры Арефьевой, нет и подавно.
– Это почему же?
– А потому, душа моя, что душа твоя обретается в бренном теле. Она заключена в грудной клетке, а не парит в небесех. Потому, опять-таки, что над нами властны законы физики, химии, биологии. Законы, заметь, а не пошлые рекомендации. А для тебя, как для богатой невесты, актуальны также законы социальные… Я понятно выражаюсь?
– Ты туманно выражаешься, – мрачно сказала Анжелка. – Притом на тему, которую я знаю конкретно.
– Ну вот, тем паче.
– А разве ты не свободный человек?
Тимофей Михайлович хмыкнул.
– Я бежал долго и быстро, как сказал один известный философ, – он с достоинством почесал в бороде. – Я петлял, как заяц. Так хитро петлял, что забежал за спину миру, который гнался за мной. Я полагал, это большая разница – он меня или я его. А он даже не почесался. Так что, если хочешь знать правду, изволь: я замазан. Я по уши в этом дерьме, Анжелка.
– А я думала, ты свободный, – сказала она.
– Приятно слышать, – Дымшиц кивнул, осклабился, обнажая ослепительной белизны клыки, и Анжелка увидела тигра в клетке. – Хорошо, что такое впечатление сохранилось. Так, по ощущениям, заржавел я на «Росвидео» капитально, но на два-три броска пороху еще хватит, это точно…
У Анжелки было некоторое представление о том, что значит «заржаветь на „Росвидео“», но она промолчала. Считалось, что о разногласиях Дымшица с компаньонами – ген. директором концерна и председателем совета директоров никто не знал, хотя, разумеется, эта тема живо обсуждалась сотрудниками. У компаньонов было по 25 % акций, у Дымшица 10 %, соответственно все решения принимались коллегиально, то есть простым большинством. Поговаривали, что компаньоны пришли на «Росвидео» один из ЦК ВЛКСМ, другой из Краснопресненского райкома партии – оба считались специалистами по борьбе с молодежной культурой и знавали Дымшица еще по временам, когда охотились за его подпольными фильмами. В разгар перестройки, когда официозная и гонимая культуры слились в брачном экстазе, будущие компаньоны вспомнили о Т.М. и призвали его руководить концерном, а сами сосредоточились на операциях не по основному профилю деятельности. С той поры утекло много всего, концерн благодаря Дымшицу устоял, сохранил завод, филиалы, удачно акционировался и так далее; Тимофей Михайлович взял курс на цивилизованный бизнес, более того – громогласно объявил войну российским видеопиратам, чем несказанно удивил и обеспокоил своих партнеров, полагавших, что это они обеспечивают обывателя нелицензионной продукцией… Напрасно Тимофей Михайлович зубоскалил, с какого такого бодуна комсомольцы стали всерьез относиться к декларациям о намерениях: в некоторых сферах антагонизм, однажды сформулированный, обретает живучесть противоестественную, то есть продолжает благополучно здравствовать даже после того, как сами противоречия убраны. Однажды решив, что в Дымшице заговорил апломб, пагубный для делового расчета, компаньоны уже не могли не замечать ни роскошных машин исполнительного директора, ни вызывающе роскошных женщин, ни идиотского пиетета западников, навечно вписавших Дымшица в апостолы цивилизованного бизнеса на Востоке; стилистические несовпадения означали все-таки нечто большее, нежели стилистические несовпадения. Бывшие бойцы невидимого фронта не понимали, зачем перелетать из тени в свет, когда в тени нежарко и прибыльно, а на свету порхают только такие бестолочи и пижоны, как Боровой, Мавроди и примкнувший к ним Дымшиц. Не по-нашенски это, не по-русски, полагали партнеры, обвиняя исполнительного директора в непонимании национальных особенностей кинорынка: это же Россия, говорили они, тут еще двадцать лет будут переваривать каратэ, греческих «смаковниц» и Рэмбо. Между тем на антипиратской волне концерн был принят в солидные международные ассоциации и получил эксклюзивные права на распространение продукции крупнейших голливудских компаний; озадаченные партнеры решили, что так тому и быть, хотя за Дымшицем нужен глаз да глаз, пока он не развалил концерн окончательно. К этому времени все поля для операций не по основному профилю были запаханы беспросветно, так что энергия компаньонов щедро обрушилась на родной концерн. Структурную перестройку, обмозгованную Дымшицем, завернули, развод «белой» конторы с «черными» филиалами отвергли с негодованием, подозревая подкоп, зато продали дружественному банку роскошную сеть областных фильмотек, поставив на необременительные киоски, и попытались сэкономить на новой копировальной линии, едва не загремев под штрафные санкции размером с трехэтажную виллу в Ницце. Дымшиц, стиснув зубы, спасал корабль, попутно пытаясь забиться в щель между партнерами и что надо – углубить, а что надо – расширить, но ушлый комсостав держался спаянно и давил на него всей массой голосующих акций; под этим гнетом бывший заслуженный видеопират СССР чувствовал себя обыкновенным наемным служащим, несчастным благородным капером, вынужденным пиратствовать по воле верховного сюзерена.