Я, оперуполномоченный

Виктор насупился, взглянул на полковника. Тот опять громко вздохнул и поставил на бумаге свою визу.

– Вот моя виза, а теперь иди к начальнику МУРа и подписывай у него.

Смеляков вышел за дверь совершенно смятый в душе.

«Что теперь? Какие ещё лекции? Какие новые открытия о работе? Чёрт возьми, тут на каждом шагу такое узнаёшь, что мурашки по телу. Каждый что-то рассказывает, лекции читает. И обязательно посылает выше. Теперь вот к начальнику МУРа. А после него куда? К министру, что ли? Тут ноги стоптать можно, пока к основной работе приступишь… Если вся моя работа будет состоять из бесконечных хождений по коридорам ради того, чтобы выбить разрешение на проведение тех или иных оперативных мероприятий, то лучше уж забыть обо всём. Пусть всё идёт своим чередом. Почему я должен с кровью вырывать то, что должно делаться само собой в силу того, что это – естественная составляющая моей работы? Почему я должен доказывать что-то? Разве я стараюсь для себя? Разве мы не общему делу служим?.. До чего же тоскливо, просто невыносимо тоскливо на душе…»

Начальником МУРа был генерал-майор Ёркин Олег Александрович, человек-легенда, один из самых уважаемых людей в системе сыска. Войдя в приёмную, Смеляков увидел нескольких посетителей и подумал: «Опять ждать». Секретарь, женщина лет пятидесяти пяти, мягко улыбнулась Виктору:

– Вы к Олегу Александровичу?

– Да, – кивнул Смеляков.

– Присаживайтесь. – И она продолжила рассказ, прерванный появлением Виктора, о работе МУРа в первые послевоенные годы, когда оперативникам приходилось ложиться спать только в пять-шесть утра, чтобы через пару часов снова взяться за работу. – Очень тяжело приходилось нашим товарищам, с ног валились. Время было трудное, но ведь если бы не работали с таким рвением, с таким энтузиазмом, то ничего бы мы сейчас не добились. И ведь что удивительно – не бросал никто этой работы, хотя не легче каторги была она. Мне всегда очень приятно вспоминать о тех годах, хотя голодно было и холодно, но от людей исходил такой дух… надёжности, что ли… Да, пожалуй, именно надёжность, убеждённость была во всех. А ведь условия были ужасные, да и на улице ужас что творилось. Сейчас мы просто в тепличных условиях по сравнению с тем, как после войны было…

Антонина Ивановна Ермошина попала в МУР сразу после войны, была бессменным секретарём, «пережила» пятерых или шестерых начальников МУРа, пользовалась всеобщим уважением и любовью. Она умела создать атмосферу доброжелательности, всегда предлагала чай, занимала посетителей беседой…

Когда Смеляков вошёл к Ёркину, на душе было спокойно – Антонина Ивановна сделала своё дело. Высокий мужчина с гладко зачёсанными назад седыми волосами стоял спиной к двери и убирал какую-то папку в шкаф.

– Здравия желаю, товарищ генерал… Ёркин закончил с бумагами и сел за стол.

– Добрый день, – сказал он.

Внимательным взглядом окинув Смелякова, он очень доброжелательно спросил:

– Что у вас?

Смеляков доложил. Ёркин взял бумагу, прочитал задание.

«Сейчас всё по новой пойдёт. Опять лекция о трудностях наружки», – мучительно подумал Виктор.

– Ты сколько работаешь в розыске? – поинтересовался генерал.

– Чуть больше месяца.

– Что ж, могу только порадоваться за твоё руководство… – И добавил, увидев удивлённый взгляд Смелякова: – Если тебе, оперу, проработавшему всего месяц, удалось пробить задание на наружное наблюдение, то я с большим удовольствием подписываю его тебе…

– Здравствуйте, – сказал Сидоров, входя в квартиру, и показал своё удостоверение. Твёрдыми глазами ощупал стоявшего перед ним мужчину и спросил: – Рассказывайте, что у вас стряслось?

Хозяин чуть попятился, пропуская вошедших милиционеров, и махнул рукой в сторону комнаты.

– Там…

Смеляков шагнул следом за Сидоровым и оказался в тесном помещении, почти клетушке, где плотно друг к другу стояли шкаф-стенка, диван, детская кроватка и небольшой стол. К спинке дивана была прикреплена деревянная полка, служившая, судя по всему, ещё одним спальным местом. На этой доске лежал десятилетний мальчик, всё его худенькое тельце было покрыто яркими пунцовыми полосами – следами от ударов ремня, кое-где кожа вздулась и полопалась, застыв кровавой пеной. Сидоров протянул руку и пощупал пульс.

– Он умер! – раздался женский крик из кухни, затем послышались захлёбывающиеся рыдания.

– Вот так… – растерянно пробормотал хозяин квартиры.

– Пульса нет, – констатировал капитан и повернулся к хозяину: – Как вас величать?

– Николай. – У него было сухое лицо с впалыми щеками и жёсткой складкой губ. – Николай Трофимович Байков.

– Вот что, Николай Трофимович. Сын ваш скончался… Я вызываю понятых. Будем составлять протокол. Виктор, сходи к соседям.

Из кухни опять долетел жуткий вой.

– Жена… – объяснил Байков, глядя в пол.

Виктор вышел в коридор и увидел на кухне женщину.

Она сидела за столом, мокрая и красная от слёз, и крепко прижимала к груди маленького ребенка, будто кто-то хотел его у неё отобрать.

«Сумасшедший дом какой-то, – подумал Смеляков, чувствуя, как от невыносимого давления окружающей обстановки у него начала болеть голова. – И это наша жизнь?..»

Когда пришли понятые, Виктор сел за стол заполнять бумаги.

– Что произошло? – спросил Сидоров, накрывая мёртвого мальчика простынёй. – Давайте по порядку. Это ваших рук дело, гражданин Байков? Вы избили сына?

– Это сын моей жены. От первого брака, – глухо, словно стараясь спрятать голос поглубже в себя, ответил Николай. Его глаза приковались к исполосованному ремнём тельцу.

– Я задал вам вопрос: вы исхлестали мальчика?

– Да.

– Как это случилось?

– Я наказал его…

– Наказали? – не выдержал Смеляков. – Да вы до смерти запороли его!

– Меня так воспитывал мой отец, а его – мой дед. На Руси всегда всех пороли. И люди вырастали крепкими и понятливыми.

– Мальчик уже не вырастет, – бросил Виктор.

– Где вы работаете, гражданин Байков? – сухо спросил капитан.

– В метро, мастер участка. Жена сейчас не работает, сидит с дочкой, годик ей только что исполнился.

– Что сегодня произошло? Вы всегда так сильно били сына?

Байков пожал плечами:

– Мог всыпать ему, когда считал нужным. А сегодня я просто погорячился… Понимаете, пришёл я с работы и вижу, что дочка в кроватке плачет. Димка-то должен был приглядывать за нею, но он на кухне торчал, тарелки мыл, что ли… Ну вот…

– Значит, вы стали бить его за то, что он не успокоил сестрёнку?

– Да, – уже громче заговорил Байков. – Ему велено, чтобы ни на шаг не отлучался от неё, когда мать в магазине. Вот я наподдал ему. А тут Рая пришла из магазина, ну, жена то есть…

– И что?

– Я ей говорю: «Вот тебе ремень, вдарь-ка ему, чтоб запомнил, как себя вести надо…»

Сидоров привёл в комнату Раису Байкову и обратился к ней:

– Расскажите, как было дело? Верно ваш муж говорит?

– Да, – едва слышно прошептала несчастная женщина. – Он ремень мне в руку сунул и велел бить Димку. А я не могу, мне жалко… И я чуть-чуть… Ну, для виду только… И Коля рассвирепел… Вырвал у меня ремень: «Жалеешь сосунка своего? Слабо бьёшь!..» И давай его хлестать со всей силы… И меня тоже… Димка кричать стал, а потом затих… И вот…

– Так всё было? – Сидоров перевёл взгляд на хозяина квартиры.

– Вроде… Я наказать хотел. Если бы она не вмешалась… А то цепляется за ремень… Я и разозлился, забылся чуток. Знаете, ослепление такое в сознании, когда бешенство накатывает…

– Не знаю, – ответил Сидоров. – У меня такого ослепления не случается, иначе я бы всякого мерзавца стрелял в упор. И вас бы сейчас пристрелить мог в ослеплении…

Он осмотрелся и остановил взгляд на крохотном шкафчике возле стола, в приоткрытой дверце виднелись школьные тетрадки.

– Это принадлежности Димы?

– Да.

– Шкафчик сами смастерили?

– Я всё сам делаю, – не без гордости отозвался Николай Байков. – Мы всегда в стеснённых условиях жили.