Страница 34 из 56
Закатные лучи золотили кору лиственниц, окрашивали в горячие розовые тона склоны сопок, накаляли над горизонтом небо. Морозец чуть прихватил разомлевший было снег, и в звонкой тишине явственно слышался каждый шорох: глухой от копыт бегущего оленя и тонкий, будто посвистывание, от полозьев. Казалось, даже ком снега, срывающийся с дерева и рассыпающийся тут же на тысячи алмазных крупинок, образующих сияющий серебром полог, и тот падает со звоном, словно откликаясь на едва уловимое движение вздрогнувшего во сне дерева. Свежий воздух буквально пьянил, и было так просторно, распахнуто, окрыляющая радость так переполняла душу, что все минувшее, пережитое, хорошее и плохое, отодвигалось, казалось незначительным, как тень от облачка на сияющей огромной горе. Счастье, что я могу еще видеть, дышать, жить, переполняло меня, и я благодарил тот миг, когда мне пришла блажь повидать Север. Конечно, я понимал, что на долю оленеводов приходятся не только весенние солнечные дни, но и морозные, ненастные, что последних гораздо больше, но и то, что природа еще так благосклонно дарит нам – огромное счастье. Быть в центре сияющего храма природы, а не в дымном цехе, не в темной шахте, не в прокуренной до тошноты конторе – это ли не самое прекрасное, чем может нас одарить земля! Но мы – мудрые, постигающие опыт поколений, боясь натрудить руки ради хлеба насущного, сами отворачиваемся от этого дара и прячемся в душные щели городов, под мертвенный свет неоновых реклам, заслоняющий сияние звезд. Но и я сам – дитя города, и у меня нет сил круто переломить свою жизнь, потому что поздно! И мне остается одно – рассказывать, как прекрасна наша земля, молодым, чтобы они не порывали связи с природой, как это сделали мы.
Каюры завернули оленей в стадо Колесова. Палатки его бригады стояли на взгорке, над рекой. Илларион Васильевич сидел у печурки в трикотажной рубашке с короткими по-летнему рукавами и потягивал крепко заваренный чаек. С первого взгляда ощущалась разница между палаткой семейного и холостого оленевода. У Амосова даже в необставленной палатке было уютно, а у Иллариона и хвои на полу свежей не было, и печурка стояла как-то криво, и чайник был закопченный до черноты, и кружки потемнели от чая, и даже дрова, казалось, не хотели гореть так радостно, как в палатке Трифона, да и сами палатки стояли какая где, и возле них валялись нарты, сделанные абы как, не в пример амосовским, добротным и легким. Чумработница – не жена, она не создаст уюта оленеводу, – понял я.
В бригаде Колесова работали молодые парни, гоняли они стадо много меньшее, чем у Амосовых – всего около семисот оленей, и Лысенков намеревался после разделения стада передать ему отделенный молодняк. Но из этого потом ничего не вышло. Оленеводы бились несколько дней, но не смогли разделить стадо, как хотели. Тугутки прорывались через ветхую изгородь к важенкам, с которыми привыкли пастись.
Вокруг стада Колесова ходили волки, и пастух Мартынов отравил двух – самца и самку, разбросав приманку в местах потравы. За лето волки потравили у Колесова около сотни телят и взрослых оленей – урон немалый.
Каждое стадо пасется в отдельном распадке. Чтобы олени далеко не разбредались, распадок перегораживают жердяной изгородью, а на сопки, на гольцы олень и сам не идет зимой. Огораживание оленьих пастбищ принято в передовых хозяйствах страны, оно избавляет от неизвестных потерь – они пока очень велики в совхозе. В Швеции, Норвегии, Финляндии огораживают оленьи пастбища стальными сетками, в совхозе сетки пока нет, но зато в избытке повсюду есть лиственничные жерди. Ставить изгородь надо сразу на всем протяжении, то есть на двести – двести пятьдесят километров, иначе олени, скучившись в одном месте, уничтожат, вытопчут ягель, и вся затея обернется убытком. Построить такую изгородь в лесу стоит немало – около восьмидесяти тысяч рублей, но в совхозе уверены, что затраты эти окупятся через год-два, устранив неизвестные потери оленей и облегчив труд пастухов. Такая изгородь в двести километров нужна для одного-двух стад, а их в совхозе более десятка.
Возвращались мы от Колесова в сумерках, выехав на лед Тотты. По реке олени понеслись вскачь, без усилий, и мы лихо подкатили к базе.
Утром Юра привычно сел за рацию и, пока не началась связь с управлением совхоза, начал рекламировать свои товары и опрашивать пастухов других стад, кому что потребуется. Такой рекламы не имел раньше ни один купец. На связь вышло управление, и начался оживленный разговор:
– «Талисман», «Талисман», как меня слышите? Прием!
Подошли плотники и попросили, чтобы с первым самолетом им подбросили гвоздей и толя, иначе им не закончить дом. Юрий передал их просьбу, потом записал передачи для оленеводов. У одного в Курун-Уряхе заболела мать, и его просили приехать, другому что-то передавала жена, третьему управление отвечало на его заявление-просьбу. Самолета на базу не ожидалось, и мы могли располагать временем по своему усмотрению. Прихватив снасти, Юрий повел нас к своему месту рыбалки. За нами увязались две его собаки, одна темнокоричневая, другая светло-охристого цвета, обе хромые. Попортил их сам Юрий – не держит на привязи, а они шастают по его следам и побывали в капканах, которые он ставил на выдру и соболя. Капканы и пообрывали им пальцы на лапах, у одной сразу два.
Пройдя по льду Тотты с километр, мы свернули в небольшую впадавшую в нее речушку. Здесь, под нависшей надо льдом елкой, находилось рыбное место. Проруби успело затянуть льдом, мы их живо расчистили ломиком и топором, наломали под бока еловых лапок и улеглись над лунками, приникнув лицом почти к самой воде, чтобы лучше было видно в глубине. Сначала я ничего не мог разобрать, но потом пригляделся и начал различать гальку на дне. Порядок. Я опустил снасть до дна – крючок-тройник с грузилом на тонкой жилке – и стал ждать, когда подойдет рыба. Юрий уже успел выхватить из лунки трех хариусов – медно-красных, с фиолетовыми радужными разводьями на боках. Один был довольно большой – граммов на триста, и, заглядевшись на него, я прозевал в лунке своего, когда хватился, его хвост уже скрывался подо льдом. Лунка трубой уходила в глубину, и я видел небольшой, в метр диаметром, круглый участок дна, а облавливать мог не больше чем в кругу, который ограничивала лунка. Делать ее широкой тоже нельзя: тогда будет много света и я ничего не увижу, а рыба будет обходить это подозрительное место.
– Рыба тут ловится хорошо, – сказал Юрий. – Я тут больше сотни хариусов взял, довольно крупных, да трех налимов.
Он передал снасть Лысенкову, а сам отправился домой готовить обед и печь хлеб, потому что ему предстояло ехать в бригаду Амосова работать. Мы остались одни. В прибрежном лесу полнейшая тишина. Снег причудливыми лентами виснет на ветвях и валежинах, шапками накрывает пеньки, сахарно-белыми пластами отягощает приникшие к земле широкие еловые лапы. Мне лежать ничуть не глянется: неподвижность, необходимость всматриваться в воду до рези в глазах – утомляет. Рыбки то и дело проплывают мимо лунки, а я не успеваю подвести под них крючок – зеваю. Наконец, дернув за снасть, чувствую живую тяжесть, ударившую в руку – есть один! Красавец хариус чем-то напоминает мне мотылька: то ли переливчатым своим цветом, то ли растопыренными широкими плавниками, к которым уже липнет снег. Рыба засыпает, немного попрыгав, и радуга на боках ее гаснет: розово-фиолетовое и пронзительно синее уступает место коричневому, живое, переливчатое – неподвижному. Смерть в любом ее проявлении отвратна мне с войны, и даже вот такая, рыбья, чем-то царапает мне душу, может, ассоциациями, которые неизбежно приходят на ум. Но я еще некоторое время продолжаю лов. Хариусов много, они то и дело величаво проплывают в поле моего зрения, лениво отклоняясь от лески, на которую привязан крючок. Иные останавливаются подо льдом, чуть выставив из-под кромки льда голову, иные, выставив хвост. Постепенно я приноровился: пропустив голову плывущего хариуса, я быстренько подвожу леску к его боку и дергаю. Рыба вылетает на лед вместе с крючком, прыгает, кровеня снег. Мой улов – шесть штук. У Лысенкова их уже более десятка. Мне хватит и на жареху, и на уху, и я вешаю снасть на дерево.