Страница 33 из 56
Оба Амосовы женаты, живут в палатках с детишками, с ними и перекочевки делают, когда приходит пора перегонять стадо на новое место. Про девочку Веру я уже рассказывал, а у Трифона сынишка еще чуть ходит, совсем малыш, но уже толчется на улице в рубашонке и маленьких унтах, без шапочки, и щечки у него тоже румяные, и ни собак, ни оленей, ни мороза он не боится.
Марфа Николаевна – супруга Трифона – исполняет обязанности чумработницы, и поскольку вся семья постоянно живет в тайге, в поселке у них дома нет. Трифон окончил семь классов и дальше учиться не пожелал, пошел в оленеводы. В армии он не служил, не взяли из-за слабых легких, хотя по виду он цветущий мужчина.
Марфа Николаевна принялась накрывать на стол – на чистую фанерку расставлять миски с парящими кусками оленины, стаканы и кружки под чай, нарезанный белый хлеб собственной выпечки. Хлеб на дрожжах много вкуснее содовой лепешки.
Мужчины заговорили о том, что надо разделять стадо – важенок отдельно, а тугуток и ездовых оленей отдельно, чтобы они не беспокоили важенок во время отела. Важенкам – лучшее пастбище, потому что отел – самый ответственный период. Отел начинается в мае и длится до июня. Пастухам забот – полон рот. Надо следить, чтоб поблизости не было медведя и волка, надо поднимать телят, чтоб они долго не залеживались, потому что в первые три дня они обычно малоподвижны и на снегу простужаются. В это же время из берлог поднимаются медведи. Подножный корм найти трудно, и медведи бродят вокруг стада, давят тугуток, а при случае и взрослых оленей, словом, стервятничают.
– В прошлом году мы увидели первого медведя двадцатого апреля, – сказал Лысенков. – Ехали вот так же в стадо, смотрим, лежит на косогоре. Видно, только что вылез из берлоги и на белом снегу его здорово заметно. Остановились, каюр побежал с карабином в обход, чтоб подобраться поближе, а мы остались возле нарт. Москвитин, он ехал с нами, говорит: «Я возьму себе шкуру, у меня до сих пор дома хорошей шкуры нет». – «А мне лапы – самый деликатес, – говорю я. – Мясо у него сейчас неважное, пусть его варит, кто хочет». Стоим так, рассуждаем, неубитого медведя делим. А он, будто нас подслушал, вдруг поднялся и на махах стал уходить. Каюр по нему четыре раза стрелял и не попал. Ох и посмеялись мы…
– Весной самое трудное время, – сказал Трифон. – Я медведя боюсь…
– Что, попадал к нему в лапы? – смеясь, спросил Лысенков.
– Чуть не попал. В прошлом году оленей к морю гонял, за Джугджур, там снежных баранов стрелял. Убил трех, начал их обдирать, слышу – галька шуршит. Оглянулся – прямо ко мне медведь бежит. А винтовка в той стороне осталась, откуда зверь бежит, метрах в двадцати. К ней бежать – не успею. Тогда я к морю припустил. Однако быстро бежал, только вдруг будто кто меня толкнул. Как упал – не помню. Полежал немного, в себя пришел. Ну, думаю, сейчас он меня драть начнет. Приподнял голову, посмотрел, а медведь возле моих баранов стоит и в мою сторону глядит. Он, наверное, меня тоже за барана принял, потому что скрадывал их, а я ему охоту испортил. Постоял он возле мяса и, наверное, учуял запах человека, или ему стреляный патрон попался, только он ушел. Я вернулся к мясу, скорей винтовку схватил. До медведя было метров двести, но я не решился его стрелять: два патрона оставалось. Думаю, пускай себе уходит, лишь бы меня не трогал. Мясо кое-как сложил, и на табор. Без собаки тогда ходил, понадеялся, что табор близко, думал, ничего со мной не случится. Уже ночью почувствовал, что у меня зад болит. Посмотрел – кровь, и брюки прорваны. Он как за мной бежал, так за ягодицу меня и кусанул, а я вгорячах не почувствовал, потому что, когда падал, сильно об камни ударился. С тех пор медведя боюсь…
– Вон Романа Гавриловича медведь лапой по спине огрел, – сказал Лысенков. – Ты расскажи, как было, пускай человек послушает, может, напишет потом, так будут люди знать, каково оленеводам достается…
– Вокруг стада объезжал, – сказал Роман Гаврилович. – Смотрю, медведь важенок скрадывает. Начал я кричать, чтоб помешать ему, а он подбежал и лапой меня по спине ударил. Олени, на которых я ехал, разбежались, на них сумки приторочены были, мелкокалиберная винтовка, так вместе с сумками убежали. Потом я сумки разыскал, олени их пообрывали, а четырех оленей так и не нашел, то ли где пропали, то ли ушли далеко…
– У меня на лабазе рога снежного барана лежат, – сказал Трифон, – с прошлого года за собой вожу. Может, заберете на базу, а то скоро переезжать, и без них барахла много…
– Ладно, заберем, – согласился Лысенков, – кому-нибудь из приезжих отдадим.
Он достал бутылку водки, оленеводы разлили ее, выпили, и все потянулись за мясом. У каждого за поясом острый нож, чтоб обрезать мясо с костей, орудуют им ловко, привычно. Мясо жестковатое, видно, олень был старый, но на вкус все равно приятное. Запивали мясо горячим чаем, переговариваясь о делах.
Поблагодарив хозяйку за угощение, мы вышли из палатки налегке, оставив теплую одежду. Лысенков повел оленеводов в кораль и стал им показывать, в какой дозе подмешивать к соли комбикорм, чтобы приучать к нему оленей. Посреди кораля-изгороди лежали бревна с вырубленными вдоль желобками. В них, как в корытца, насыпали соль, и олени лизали ее. На стадо в тысячу двести голов требуется около пяти килограммов соли в сутки.
В стаде Амосова среди серых оленей было много белых, наверное, он не обращал на это внимания или они принадлежали оленеводам. Многие олени уже начали сбрасывать рога, но на ездовых и на важенках они еще держались. Важенки теряют рога после отела. Когда перед глазами мельтешат и перебегают несколько сот оленей, кажется, что это какой-то живой ветвистый лес: рога, рога, рога! Предстояло из этого водоворота выловить маутами несколько сот тугуток, ездовых оленей и хоров-производителей, а потом важенок перегнать на отдельное пастбище. Поймать оленя в загоне маутом довольно просто – ременная петля падает оленю на шею или на рога, но не всегда просто удержать его. Приходится маут закреплять за дерево, чтоб сильный олень не волочил за собой оленевода по снегу. Даже на одного требуются известные усилия, а ну, как предстоит переловить их сотни!
Лысенков уточнил, куда, на какое пастбище перегонять оленей после разделения стада, наказал Юрию Оненка помочь бригаде в этой работе, и мы пошли к нартам. Я обратил внимание, что мауты не у всех одинаковые: есть просто ременные из толстых сыромятных лахтачьих или конских кож, а есть плетенные из тонких ремешков в четыре нитки, круглые, в карандаш толщиной. Мне сказали, что последние кем-то привезены с Чукотки. Маут – принадлежность каждого оленевода, без него он как без рук. Учатся набрасывать его на оленя с малых лет. В Нелькане мне часто приходилось видеть, как школьники в своих играх кидали веревочные мауты друг на друга. Вот только захотят ли они идти в оленеводы, когда подрастут, если зачастую учителя говорят ребятам на уроках: «Вот будешь плохо учиться, плохо вести себя, пойдешь в оленеводы!» Словно быть оленеводом зазорно, а вот сидеть мужчине за какой-нибудь пустяшной работой в канцелярии – это здорово. Такое имело место в нельканской школе, об этом мне с горечью рассказывал Плотников-старший, всю свою жизнь отдавший оленеводству. Не случайно, из выпускников последнего года этой школы ни один не пошел в оленеводы.
Мы снова плывем на нартах по снежному морю, кидаемые, как на волнах, от дерева к дереву, и солнце бежит стороной, то и дело цепляя верхушки высоких деревьев, заставляя их мгновенно плавить ветви в его огненном сиянии. Голубые тени пересекают наш путь, покорно расстилаясь под полозьями, а сам снег напитывается сиреневыми соками заката. Промелькнула в стороне ранее незамеченная «ведьмина метла» – густое сплетение мелких ветвей на вершине лиственницы. Издали она кажется каким-то странным гнездом на дереве. Растет «ведьмина метла» на хвойных деревьях – лиственнице, елке, сосне. На кедрах и пихте мне видеть ее не доводилось. Видимо, это какая-то болезнь дерева, такая же, как и при происхождении капов-наплывов. По всему дереву ветви как ветви, и вдруг в одном месте они так густо облепят ствол – кулак между ними не просунешь, будто и впрямь кто-то связал их в тугую круглую метлу.