Страница 32 из 56
Часа в три дня за нами приехали оленеводы из бригады Амосова. Парни выпили по кружке чаю, отдохнули, и мы стали рассаживаться на нарты. Я устроился на третьей нарте, которую вел небольшого роста парень с безусым, почти детским лицом. В упряжке было два оленя, серые, с белым подбрюшьем и черным ремнем по хребтине. Глаза у оленя, как правило, темные, затянутые синевой и оттого невыразительные, словно бы оловянные. Морда тупорылая, при этом усталый олень, когда дышит, вываливает толстый язык. Запрягают их цугом или одного на полкорпуса за вторым, накинув упряжь в виде петли на шею животного. Петля просторная, поэтому шею не затягивает, а ложится на плечи. От петли тянется широкий ремень – постромка – к санкам-нартам. Бывает, что во время бега олень перекидывает через нее ногу, и тогда оленевод соскакивает с нарты и перебрасывает ногу оленя обратно, чтоб постромка находилась сбоку и не мешала ему.
Мне впервые пришлось ехать на нарте, и я сначала держался на санках напряженно, опасаясь, что при ударе о дерево могу вылететь вон, но оказалось, что нарты очень устойчивы на ходу, не переворачиваются, потому что полозья у них расположены значительно шире, чем сиденье, а гнутый березовый обод впереди не дает нарте ударяться о деревья. Полукруглый, в виде дуги, обод принимает все удары на себя, и нарта не утыкается в препятствие, а только откатывается от дерева к дереву, а олени знай волокут санки вперед, не сбавляя рыси. Метров через двести-триста я приноровился сидеть на нарте верхом, поставив ноги на полозья и упираясь в снег, когда нарта начинала крениться, как настоящий каюр.
Езда на оленях увлекательна, как и на лошадях. Олешки рысью бегут по рыхлому снегу, разбрасывая его широко раздвоенными копытами и подергивая куцыми, задранными хвостиками, снег шуршит под полозьями, ветерок гладит прохладной ладошкой щеки, снег блестит и искрится, заставляя щурить глаза, не защищенные темными очками. Лиственничник, по которому бежит нарта, вдали густой, серый, обвешанный зеленоватыми бородами мха, словно бы разбегается по сторонам, чтобы сзади снова сомкнуться в густую серую стену леса. Лиственницы с сиреневой, порезанной трещинами корой бегут навстречу, с каждой ждешь столкновения и мысленно напрягаешься, но обод принял на себя удар по касательной, и санки откатились, а тебе только и остается, что пригнуть голову, чтоб колючая сухая ветка не оцарапала лицо или не сняла шапку.
От разомлевшего снега пахнет талой водой, соками и смолами деревьев, разогретых ласковым солнцем, набухающими почками кустарников и пробуждающимся к жизни багульником. Это весна. Несмотря на двадцатиградусные морозы по ночам, она уже хозяйничает днем вовсю, и с пеньков, валежин валятся белые шапчонки снега, подточенного со стороны солнца.
Душа поет и радуется: как хорошо жить на свете, как хорошо, что меня надоумило побывать на Севере весной, как славно позванивают колокольцы-боталы на шее оленей, как мелодично они звучат! Жизнь-кудесница заставляет учащенно биться сердце, освежает мозги, и все, мимо чего раньше прошел бы и не обратил внимания, кажется выпуклым, впечатляющим, незабываемым. И поездка превращается в сказку наяву, и мохнатые вдали строгие ели смотрятся как обособившиеся от остальных монашки-черницы, а березки – невестами в толпе великанов тополей. За мелькающей рединкой лиственниц наперегонки бегут по снежному полю белые змеи – серпантином нависший на валежинах снег. Он провисает с ветвей и стволов лентами, словно кто-то навешал его на просушку да забыл снять, и кажется, что лес наводнен белыми дивными зверями. И вдруг: «ф-р!» Столбом взрывается белый снег, и рядом с нартой взлетает что-то большое и черное – копалуха! Усевшись на ветку, гибкая и стройная, с белыми пестринами на боках, с недоумением следит она за нартами. Но передние проскочили, не заметив ее, а на нашей у каюра нет оружия, и глухариха остается позади целой и невредимой.
Для каюра Афанасия Архипова это привычное дело, а мне – продолжение сказки северного леса, продолжение песни. Лес не пустой, он населен и рыжими нахальными сойками, и синицами, и пуночками, начавши ми перекочевку ближе к северу, по белому покрывалу снега начертали свои письма-отчеты и горностай, и заяц, и соболь, и белая куропатка.
Дим-дим-бом-ди-дили! – выговаривает колоколец. Пофыркивают олени. С первого полугодия жизни, лишенные окрыляющей жизненной силы, они превратились в покорных, послушных воле человека животных и бегут, пока их заставляют бежать, пасутся, чтобы иметь силы опять бежать, и столь же покорно, с накинутым на рога маутом, окончат свой бег под ножом оленевода, когда на их место вырастут новые ездовые олени. Они не знали беспощадного боя с соперниками за обладание самками, человек сам определил, кому продолжать жизнь на земле, коротким нажатием щипцов обрывая ненужные или слабые побеги. Выживают сильные, и человек поддерживает этот непреложный закон, властно вторгаясь -в жизнь оленьего стада. Он изгоняет белых оленей, оставляя только серых. Белые альбиносы – это уже нарушение обменных функций, это уже в чем-то ослабленные, ущербные олени, и им незачем продолжать род. Белые важенки чаще серых остаются яловыми, а потомство у них вялое, то же и с производителями. «Я смотрю, – рассказывал мне Михаил Плотников, – если молодой олень уклоняется от драки, уступает другому – сразу же кастрирую его: с такого толку не будет – слабый».
Черт возьми, жизнь прекрасна, но она же и жестока, определив полноту функций только сильному. В природе все обусловлено необходимостью.
Каюру Афанасию двадцать один год, у него за плечами аимская восьмилетняя школа, но он все еще ходит в учениках оленевода, выполняет подсобные работы в стаде. Не хватает опыта. Его направили неделю назад в бригаду Амосова.
Афанасий следит за дорогой, порой соскакивает с нарты и направляет оленей на тропу, если они сбиваются в сторону, делает все не хуже других каюров, он скромный и славный парнишка и даже пишет стихи, хотя признаться в этом постеснялся, лишь покраснел, когда Лысенков выдал его тайну. Но стать настоящим оленеводом, оказывается, нелегко.
За полоской прибрежных ельников показались корали, заполненные оленями, палатки. Мелькнул столб с посаженным на него двадцатилетней давности черепом медведя, и нарты остановились. С оленей сняли упряжь, и они устало полегли на снег. Приехали.
Мы не спеша – засиделись, пока ехали, – прошли в палатку Амосова-младшего – Трифона Егоровича. День был солнечный, теплый, и палатка с распахнутыми полами просматривалась на всю глубину. Хозяин сидел, откинувшись на свернутую в рулон постель, в зеленом свитере, в коротких, но с вышивкой торбасах. Топилась железная печурка, распространяя вокруг приятный жар. Пол застилала еловая хвоя, насыпанная толстым слоем, без прутьев, одними лапками, величиной в палец. Печка, чтоб от нее не загорелся пол, стояла на сырых лиственничных чурбашках. Помимо постелей в палатке имелись «Спидола» и фанерный ящик, заменявший шкафчик для посуды. Молодая опрятно одетая женщина варила в котле мясо, видно, к нашему приезду.
Мужчины расселись вокруг печурки на корточки, подогнув ноги иод себя. Только мы с Лысенковым не могли приноровиться к такой позе и чувствовали себя принужденно. Рядом с Амосовым-старшим сидел старик пенсионного возраста. Лысенков поинтересовался, кто он, откуда. Трифон Егорович ответил, что старик одинокий, вот и пришел к ним жить, понемногу помогает, для получения пенсии у него не хватает каких-то справок, надо запрашивать в районе, а старик совсем плохо понимает по-русски, кому-то надо за него хлопотать.
В каждой оленеводческой бригаде имеется радиостанция для связи с управлением совхоза «Недра-3», позволяющая вести разговор открытым текстом на расстояние до трехсот и более километров. Утром и вечером в установленные часы начинаются переговоры. Может, потому, что Трифон Егорович более грамотен и быстрее научился пользоваться рацией, он в бригаде старшим, хотя Роман Гаврилович Амосов член партии, по возрасту старше и опытнее в оленеводстве.