УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

Дитя природы, она не знала, что ей третий годик, но зато бесстрашно бегала в корале среди оленей, каждый из которых мог и ударить ее рогами, и затоптать. Иные даже наставляли на нее рога, но она взмахивала прутиком, и олень уступал, отходил. Она знала оленей «в лицо» и говорила: вот это папкин олень, этот – дяди Трифона, этот ездовой, он уже старенький… Своей слабой ручонкой она уже кидала маут, правда, не на оленя, потому что удержать оленя у нее не хватило бы сил.

Ее отец – Роман Гаврилович Амосов, мужчина крепкий, коренастый, с румяным лицом, выбирал товары и складывал в сумки из выделанной оленьей шкуры – сайруки, или батомки, по-эвенкийски. Летом их используют как вьючные сумки. Шьют их и из летней оленьей шкуры с коротким волосом, они очень вместительны и не промокают под дождем. Он укладывал туда и трикотажное белье для себя, и валеночки для дочери и жены, и летние резиновые сапожки, и полотенца, и брюки, и ситцы, и казалось, конца товарам не будет. Юрий Оненка едва успевал ему подавать вещи, вытаскивая их из кип, разложенных по всем углам. Глядя, как он отмеривает ситцы, я, смеясь, говорил, что из него не получится купца, потому что он не натягивает материал, когда отмеряет. Какой он купец, если из десяти метров не натянет для себя полметра ткани?…

Юрий попал на базу с Амура. Он воспитывался в детском доме в Нижнем Пронге, окончил там десятилетку. Кто-то из друзей пригласил его на Север, он приехал, когда отслужил в армии. Хоть и непривычно ему было, но он научился пасти оленей, охотиться, и вот уже три года работает заведующим базой, а в промежутки между своей работой на базе помогает оленеводам проводить инвентаризацию стада, клеймение, обработку против эпидемий. Он высок ростом, гибок и скроен лад но, крепко. Лицо несколько удлиненное, с восточными чертами, по-своему красивое. Раньше нанайцы не знали воровства, обмана, у них это издавна считается самым тяжелым пороком. У Юрия нетерпимость ко всяческому обману доведена до предела, до крайности. А обманывают его частенько. Снабжение оленеводов товарами взял на себя рыбкооп, фактуры выписывают на одно количество товаров, а присылают с недостачей.

– На ерунде, на свечках и то обманывают, – жаловался Юрий Лысенкову, когда мы остались одни. – Недавно прислали два ящика свечей. По фактуре – шестнадцать килограммов. Я взвесил, четырех килограммов не хватает. Думаю, может, мои весы врут, набил свечами один ящик доверху, все равно восьми килограммов в него не вмещается, как ни толкал в него свечи. Зачем они так…

– Вот для такого случая тебе надо всегда сразу пересчитывать товар и составлять акт на недостачу, – отвечал Лысенков. – Мы этот акт предъявим рыбкоопу. У них эта мода есть – недодавать. Пусть выплачивают за недостачу из своего кармана…

Оленеводы набрали товаров, увязали в сумки, сообща распили привезенное Колесовым вино и отправились в свои палатки. Мы остались втроем, сели ужинать. Разговор пошел кривулять по самым неожиданным закоулкам: от последнего романа Фолкнера, напечатанного в «Иностранной литературе» и правомерности исследования автором подсознательных скачков мысли у его героев, к тому, что пришла пора отделить частных оленей от совхозных, потому что совместное содержание наносит ущерб совхозу, государству.

– У нас как? – горячо доказывал Юрий. – Каждый оленевод держит в стаде и своих оленей, по десять, двадцать, иной до пятидесяти. Он только за своими и смотрит, своих бережет, а чтоб за совхозными смотреть – времени нет. Свой заболеет, он на него лекарств не жалеет, а совхозному одно лечение – нож, на совхозного лекарств нет…

– Да, – согласился Лысенков, – лекарства обходятся совхозу в тридцать тысяч в год. Есть такие, что по четыреста тридцать рублей за килограмм.

– Вот, а он на своего оленя готов вылить хоть стакан. Гнать надо всех частников из совхозного стада. Заплатить, сколько стоят все их олени, и забрать их в совхоз…

Было уже десять часов вечера, когда вдруг ввалились плотники. Они уже три месяца строили дома на базе, соскучились по свежим людям и хотели поговорить. Бригадир – Анатолий Иванович Веселовский, всю сознательную жизнь проведший на Севере и по-своему мужик мудрый, поднаторевший в житейских делах, не торопился высказываться, больше прислушивался, а его подопечный, огненно-рыжий, с бородкой и бачками – красой всякого молодого мужчины – прямо с ходу кинулся в словесную дуэль и засыпал меня бесконечными «почему?» Почему не устроен быт северян, почему никто не спешит нести культуру в глубинку таких районов, как Аяно-Майский, когда они, работяги, вынуждены тут вкалывать, не считаясь со временем и условиями? Озорно поблескивая глазами, он не давал мне ответить на один вопрос, объявляя, что это ему понятно, а вот почему… Саша Акатов, так звали этого веселого рыжего плотника, был разбитным парнем, неплохо начитанным и оперировал примерами из художественной литературы. Постепенно, осаживая его, когда он слишком горячился, удалось установить, что неустроенность бытия происходила у него от неустроенности личной жизни. Прожив несколько лет с женой, он разочаровался в женской половине человечества и, оставив сына на попечение своей матери, отправился с Сахалина в места еще более обетованные – на Охотское побережье.

– Сами посудите, – обращался он за моральной поддержкой к присутствующим, – приходишь с работы, а она лежит на диване, книжку читает. Ни тебе обеда, ни ужина по-человечески. Ну один раз сам сготовишь, другой, но сколько можно? Опять же с ребенком. Подняться к нему она не может, вставай ты, подай ей его, тогда она покормит. Надоело…

Не берусь защищать его, потому что никто и никогда не признает себя виновным в семейном разладе, каждый хочет выглядеть правым, и ссылаются зачастую при этом на причины не главные, а косвенные.

Постепенно он выговорился, и тогда мне удалось вернуть его к началу спора и доказать, что даже на Севере, как бы трудно ни было, к каждому затейника не поставишь. Человек не должен ждать, пока к нему принесут культуру, он сам в состоянии организовать сносный быт и поддерживать его, и если духовно зрелый, то и сам может посветить другим. Нянек для такого дела нет и не будет даже при коммунизме.

Веселовский, слушая, посмеивался, потом сказал, что на работу и ее трудности кивать не стоит, работу мы выбираем сами, никто ее нам не навязывает, и жаловаться молодежи не пристало: когда, как не в молодости, и поработать на полную отдачу сил ради Отечества! Конечно, бывает трудно, бывает скучно, так ведь это временное. Вот окончим через недельку-полторы дом, да, глядишь, пришлют за нами самолет и вывезут – и опять мы заживем, как люди. В прошлом году было хуже – самолета ждали до июня да так и не дождались, пришлось ладить плот и спускаться до Нелькана по реке. А Тотта – заломистая, капризная река, да пришлось идти по большой воде, так и вовсе. Несколько раз на залом выскакивали, каждый раз приходилось новый плот сколачивать, но ничего, и сами уцелели и вещички не перетопили. Добрались…

Третий – Петр Бубякин, чернявый, пожалуй, ровесник Акатову, только телом пожиже и на лицо скучный, так и просидел, не проронив и слова, и мы его голоса не слыхали.

Днем Бубякин во второй половине избы, где помещался Юра, наладил верстак и стал готовить рамы для окон. Веселовский с Акатовым еще с вечера заложили костры, промеж других дел жгли их до обеда, а потом принялись долбить натаявший грунт и таскать его на носилках на потолок. Дело с домом близилось к завершению.

Понаблюдав, как хмурый Петр размечает бруски для рам, запиливает их и долбит, я увидел, что занятие это для него привычное и за день он успеет связать штук шесть рам, правда, простеньких.

– Молодец, дело знает хорошо, – сказал я о нем Веселовскому.

– Мой ученик, – ответил тот. – В Аяне у меня в ремесленном обучался на плотника. Было там такое училище, готовили мы плотников на строительство рыбацких кунгасов. Потом, когда перестали рыбу на побережье брать, закрыли училище. Работать парень умеет…

Новый дом выглядел по-праздничному: стены из лиственницы золотились под солнцем, за домами, превышая их втрое, стояли роскошные ели в темно-зеленых, уже подсвеженных весной шубах, снег блистал и резал глаза отраженным солнечным светом. В доме все, от пола до конька крыши, было сделано руками плотников: они сами рубили и таскали лес, сами ошкуривали и кантовали бревна, сами резали их бензопилами на плахи для пола и потолка, на бруски для оконных и дверных косяков, в тайге же драли мох, чтоб проконопатить стены и привозными были только гвозди да несколько рулонов толя для крыши. По размеру дом был двухквартирным, в каждой половине могла поместиться семья. Вот только штукатурить его было рано, потому что лес брали с корня, сырой. Обходился такой домик совхозу недешево: около двадцати семи тысяч. А все-таки строили, веря, что это поможет закреплению кадров в оленеводстве и расходы окупятся.