УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

Лысенков настолько азартный рыболов, что не поддается на уговоры и продолжает лежать над лункой. Солнце поднялось над лесом, белый снег сияет, искрится, на него больно смотреть. Вместе с теплом появились сойки – рыжие, с голубыми пестринками на крыльях, величиной в обычную сороку, синицы и дятлы. Над снегами поднимается едва заметное марево, воздух начинает «играть», струиться – это солнечные лучи нагревают, сушат снега. Мне отрадно сидеть на валежине, подставив спину солнцу: через черный суконный пиджак греет ощутимо. Раскрыв этюдник, начинаю мазать этюд – Лысенкова над лункой, рыбу вокруг и старую ель с побелевшим сухим стволом, нависшую над ним.

Часа в два я наконец отрываю Лысенкова от ловли, и мы бредем по реке домой. В сумке около сорока хариусов. Как рыбак он здорово общелкал меня, но ревности нет. Хоть и вырос я вблизи реки, но никогда рыбалка и охота не привлекали меня, и за свежей рыбой я не гонюсь. Меня больше привлекают следы на снегу: вот пробежала норка, ее маленькие удлиненные лапки отпечатались вместе с коготками. Рядом промчались, перекрывая след, Юркины собаки, остановились возле отдушины, где она скрылась, помочились на пенек. Дальше их след уже пошел ровный – без волнения.

На отмели, на гальке поселилась чозения – прутья словно выбелены известью, но весна и здесь уже привнесла свое – покрасила верхушки в кармин. Здесь, в мелком кустарничке, обклевывая почки, наследили белые куропатки: цепочки крестиков тянутся от кустика к кустику, вяжутся в причудливые узоры. Я сказал, что на куропаток надо бутылкой наделать лунок и насыпать туда ягод – птица перевесится, чтобы склюнуть их, и попадается, как в ловушку. Об этом я где-то читал. Лысенков загорелся: завтра испробуем! Между следами куропатки густо напрыгал заяц. Он, когда бежит, выносит задние ноги между передними, и след его характерный, его не спутаешь с собачьим или каким иным. Но зайца уже нет в живых: Юрий поймал его петлей и голова с ушами валяется возле дома, а сам он съеден. А может, он здесь не один был, потому что следов очень много, и они продолжали появляться каждую ночь.

Уже возле избы, по завалинке, наследил горностай – белый и гибкий зверек, проворный и не пугающийся соседства с человеком. Когда я сказал об этом Юрию, он ответил, что у него под складом кроме горностая живет и соболь.

– Я их не трогаю, пускай живут, а то мыши мне все полы изгрызут. Горностай рыбу в ящике ест, сколько раз утром заставал его там.

Юрий испек несколько круглых калачей, нажарил сковородку рыбы, наварил борща из консервированной капусты. Мы сообща пообедали, и он засобирался в бригаду Амосова.

Мы остались в его домике одни. Утром раньше поднимался я, затапливал печку и ставил чай. Потом отрывал лохматую голову от спального мешка Лысенков, какое-то время смотрел заспанными глазами и начинал обувать унты. Вода была в речке студеная и прозрачная, мы умывались ею и садились пить чай. Лысенков брался за рацию, вызывал «Талисман», но тот привычно отвечал, что ни самолета, ни вертолета не будет, где-то нелетная погода.

– Вот будет здорово, если не улетим, – говорил, хитровато поглядывая, Лысенков, пробуя мое хладнокровие.- Запуржит, засядем здесь до лета. У вас хоть бумаги, красок надолго хватит?…

Я отвечал обычно, что того и другого хватит, а кончатся, так я займусь резьбой, уж дерева тут всякого в избытке.

– А что, как не будет самолета с полмесяца?

– Пойдем пешком в Нелькан. Соорудим нарту, положим палатку, печку, еды и пойдем.

– Это двести верст, – с сомнением отвечал Лысенков.- Снегу навалит в ваш рост – не пройдем…

Но я надеялся, что все со временем образуется, меня еще не тяготила жизнь в этом таежном уединении, меня радовали утренние и вечерние зори, радовал бодрый стукоток дятла, писк синиц и вестниц весны – пуночек, небольшими стайками державшихся у берега, где сквозь толстый снег проглядывали стебли вейника, а на дороге был просыпан комбикорм.

С утра, по морозику, мы шли с Лысенковым по речке на разминку. Снежок поскрипывал под ногами, прямо-таки пел, и ритмичные рып-рып в такт нашим шагам казались мне сладостной музыкой. Свежая наледь обросла бахромой инея, зеленоватый лед зеркально гладок и растекается по реке все шире, затопляя все ее русло вместе с заломами на отмелях, зарослями чозений, и достигает уже растущих на берегу деревьев. Наледь растет по ночам, когда господствует мороз. Чаще всего вода прорывается не через толщу льда, а из-под берега, из-под нависшего над ним дерева или из-под залома, отыскивая слабые, не столь крепко закованные морозом места.

Каждое утро мы находим свежие следы норки, зайца. Куропатки в наши ловушки не пошли, может, потому, что вместо ягод мы набросали туда хлебных крошек. Они теперь переселились на другую отмель. Я лазаю по заломам, отыскивая какой-нибудь замысловатый корешок. Лысенков иногда пробует меткость глаза – ставит банку или бутылку и стреляет из малокалиберки. Лед настолько чист, что потом можно найти на нем пулю. Пролетев метров сто, она ударяется и летит дальше. Снова ударяется, прочерчивая на снегу бороздку, еще раз, еще ближе, и вот она сама лежит, свинцовая горошина.

Во время этих прогулок мы больше молчим, но порой присядем на валежину и, любуясь на окружающие Тотту сопки, заводим разговор о житье-бытье. Мне Лысенков нравится: он невозмутим, улыбчив, скуп на слова, кажется медлительным, но все делает основательно. И еще тем, что не пьет: не терплю пьяных, их болтовни, водочного перегара.

В Нелькане, перед отъездом в Нельбачан, вечером меня позвали пить чай девчата. Одна – Светлана Тян – учительница, другая – Элла Егорова – фельдшерица. Я хорошо знал семью Тянов, с ее отцом – учителем мы были соседями много лет, часто беседовали и даже порой выпивали по рюмочке. Светлана попала в Нелькан по назначению после института и занимала квартиру вместе с Эллой. Смеясь, они говорили, что им подвозят такие сучковатые дрова, что не расколоть. Я в таком же духе отвечал, что жаловаться им просто грешно: стоит им, таким молодым и красивым, подмигнуть лишь, и молодые люди наколют им дров на неделю. Просто они не проявляют активности. «Да кому тут подмигивать, – отвечала Светлана, – тут и парней-то стоящих нет!» – «Ну уж, не скажите, – возразил я, – в управлении совхоза сидит такой красавец мужчина, что поискать». – «Это Лысенков-то? – вступила в разговор Элла. – Он за столом весь вечер просидит, и из него слова не вытянешь. Молчун…»

Вот так, однажды, присевши, я спросил Лысенкова, почему он до сих пор не женится, ведь вокруг столько хороших девчат. Он искоса посмотрел на меня иронически, потом, помолчав, ответил вопросом:

– Что, на мою долю русских девчат не осталось?

В конце концов он признался, что собирался жениться, уже обо всем договорился, но девица не стала ждать, пока он кончит работу на Севере согласно договору, а ждать-то было чуть более полугода, вышла за другого. Возможно, между ними не было обоюдной любви, вот и не сложилась семья, а Лысенков глубоко этим обижен и теперь глядит на женский пол иронически. Он не пьет, ссылаясь на язву желудка, но мне кажется, что с его стороны за этим кроется небольшая хитрость: иначе не отвяжешься, все равно заставят пить, пьющие люди в этом вопросе настырные.

Ему часто приходится замещать директора совхоза, которого вызывают то в район, то в город, и Лысенков всерьез почувствовал необходимость связи с партией. До сих пор не вступал, все считал, что еще недостаточно подготовлен, а теперь видит – пришла пора, в стороне стоять негоже и быть только специалистом – мало для успешной работы.

– Еще несколько лет поработаю, – говорил он. – Об одном жалею, что раньше не вел записей. Я тут кое-какие эксперименты вел по совету своего преподавателя, можно было бы уже набрать материал на кандидатскую диссертацию. Не век же буду сидеть в совхозе…

Необходимость более тесной связи оленеводства с наукой давно почувствовали в крае, и в совхозе организован опорный пункт научно-исследовательского сельскохозяйственного института. Лично я знал, что материалов об оленеводстве институт еще не печатал, все больше о сое, овощах, животноводстве, о плодово-ягодных культурах, хотя в крае находятся три района, где оленеводство является основным занятием для аборигенов. При разработке различных рекомендаций по оленеводству приходится полагаться не на свой опыт, а на опыт соседей, хотя угодья в Тюменской области совсем не такие, как у нас.