Парижский эрос

X

ИДЕИ ЛОЛЕРКА. МАСОНЫ

Кланрикар, Лолерк и Дарну покинули собрание одновременно с Матильдой Казалис и пошли ее провожать. Она жила очень близко от Сампэйра, на южном склоне Монмартра, на улице Аббатис.

Они направились по верхним улочкам Вышки, чистым и тихим.

— Вы страдаете, господин Кланрикар? — спросила Матильда Казалис.

— Не смейтесь надо мной.

— Я не смеюсь.

— Страдаю… это, пожалуй, громко сказано. Но от речей этого немца у меня стало тяжело на душе.

— У меня тоже. У нас всех.

— Да? Более или менее. Женщины счастливее.

— Чем же?

— Я не могу себе представить, чтобы такие вещи удручали их так же, как нас.

— Вы нас дурами считаете, господин Кланрикар?

— Нет, более опьяненными жизнью… Я говорю, главным образом, о молодых женщинах. О красивых.

Расставшись с Матильдой у ее подъезда, трое молодых людей продолжали бродить. Еще не совсем утихшее оживление на крутых улицах, доносившийся еще с бульвара Рошешуар шум веселья не привлекали их. Они предпочли шагать по улицам поперечным, совсем уснувшим и немым, где их разговору, такому же уединенному, как между стенами комнаты, ночной воздух придавал еще больше свободы.

— Вы заметили, — сказал Лолерк, — под конец я обменялся с Михельсом несколькими словами отдельно. Он меня расспрашивал о настроениях в педагогических кругах. По-видимому, и тут они чудовищно от нас отстали. Затем он спросил меня, восхищаемся ли мы в нашем кружке Жоржем Сорелем, отводим ли мы ему подобающее место, по его, Михельса, мнению, выдающееся. Сорель для него — это будущее.

— Мне лично, — заметил Дарну, — некоторые идеи Сореля представляются заманчивыми; плодотворными, если хочешь. По-моему, он очень самомнителен и немного желчен. Помню, между прочим, одну его статью о Золя, гнусно несправедливую и мелочную в нападках. На нее обратил мое внимание Сампэйр, возмущаясь ею. Дескредитировать демократию, парламентаризм, дрейфусарскую интеллигенцию — все это очень мило… Но в пользу кого, в конце концов? Что из этого выйдет? Я к этому отношусь подозрительно.

— А объяснил ли тебе этот Роберт Михельс, — спросил Кланрикар, — что, собственно, предлагает он сам, если все остальные — растяпы или бюрократы? Как тебе показалось: он считает неизбежной, войну?

— Нет… в принципе он, кажется, на удочку неизбежности не клюет.

— Но если социал-демократы не способны удержать Германию от войны, кто же удержит ее? Ведь не пятнадцать же тысяч «настоящих синдикалистов»?

— Он, быть может, на наших синдикалистов рассчитывает, — сказал мягко Дарну.

Лолерк продолжал:

— Сампэйр ему представил возражение такого же рода, когда они в углу беседовали втроем с Луизой Арджелати. Ты слышал их?

— Нет. Я был, по-видимому, отвлечен другим разговором.

— Приятным. С Матильдой Казалис… Ну-ну, не сердись. Я за ней тоже иной раз ухаживаю. Словом, планы нашего Михельса не показались мне слишком определенными, если только он не хранит их про себя.

— А твои?

— Мои?

— Да. Ты ведь смеешься над теоретиками неизбежности и утверждаешь, что руки всегда развязаны. Так что же предлагаешь ты? Дарну тебя спросил об атом не так давно. Не в обиду тебе будет сказано, ты все-таки чересчур неопределенно выражаешься.

— Потому что у меня нет охоты вас потешать. Вы и то уж надо мной достаточно смеетесь.

— Да нет же, милый. Нас иногда забавляют твои выходки. Мы молоды. Но, в сущности, мы все тревожно жаждем узнать, что можно было бы сделать. Не правда ли, Дарну?

— Конечно.

— Надоели нам теоретики, фразеры. Мы чувствуем, как велика и близка опасность. Уверяю тебя, если бы кто-нибудь принес нам план, хотя бы рискованный, но настоящий оперативный план, и сказал бы нам, как на пожаре или при кораблекрушении: «Сделайте то-то!», «Станьте там!», то ему было бы нетрудно нас увлечь.

Поколебавшись, Лолерк сказал решительным тоном:

— Ну, так вот что!.. Знай я, что где-нибудь существует тайное общество, люди, преследующие в общем такую же цель, как я, и готовые на все, я ни перед чем бы не остановился, чтобы к ним примкнуть… Вот!

Несколько шагов они прошли молча. Затем Дарну спросил его в своей осмотрительной манере:

— Что понимаешь ты под «готовые на все»?

— Вот пример: международное состояние очень напряжено, как теперь, война очень возможна. Вместо того, чтобы устраивать митинги, мы стараемся определить, кто такие те два или три человека в Европе, которые особенно содействуют этой опасности; и мы пытаемся их устранить.

— Покушениями? — спросил Кланрикар.

— Я не вижу других способов.

— Я должен тебе признаться, что убийства мне отвратительны.

— А война?

— Об этом и говорить нечего.

— Ближайшая война убьет, быть может, миллион людей. Пожертвовать двумя или тремя жизнями для спасения миллиона — это, по-твоему, варварская хирургия?

— Не значит ли это преувеличивать значение отдельных личностей? — сказал Дарну.

— Не станем ударяться снова в метафизику. Ответь мне только на такой вопрос: допустим, что в июле 1870 убиты одновременно Наполеон III и Бисмарк. Думаешь ли ты, что от этого ничего бы не изменилось? Отвечай по совести!

— А кого бы ты сегодня убил?

— К этому вопросу мы еще вернемся.

— Знаешь ли ты это сам?

— Не беспокойся.

— Не нужна ли была бы для этого сверхъестественная прозорливость твоему обществу?

— Скажи лучше — очень серьезное обсуждение; полное беспристрастие. Никакой национальной предвзятости. Сведения, собранные со всех сторон и проверенные путем сопоставления.

— Словом, то, что невозможно.

— Нисколько. Нечего далеко ходить, представь себе, что нам, восьми, или десяти гостям Сампэйра, предложили бы сегодня вечером голосовать совершенно свободно и тайно; нам, имеющим только газеты в качестве источника сведений. Разве не были бы вынуты из урны два или три имени?

— Людей, подлежащих уничтожению?

— Да. И если бы сегодня вечером присутствовал не один только Михельс, а десяток иностранцев «наших взглядов», разве мы, по-твоему, не пришли бы к соглашению? Единственное условие — не отрицаю, что это основное условие, — в том, чтобы комитет общества, который бы принимал решения, был уверен в совершенной искренности своих членов; чтобы в их среду, разумеется, не затесался ни провокатор, ни переодетый эмиссар одного из правительств.

— Этого трудно избегнуть.

— Когда ты по средам бываешь у Сампэйра, представляется ли тебе возможным, чтобы среди нас находился полицейский агент?

— Разумеется, нет.

— Вся задача в том, чтобы работать исключительно с людьми, которых знаешь как самого себя. Не допускать субъекта, знакомого со вчерашнего дня, только потому, что тебе его рожа показалась симпатичной. Но такие предосторожности, милый друг, не бог весть как трудны. Это азбука тайных обществ; мотив формальностей приема, испытаний… Прибавлю, что надо также остерегаться простых фанатиков. Не допускать ни сумасшедших, ни полоумных.

— А их-то, к несчастью, вам было бы легче всего увлечь.

— Заметь, что ими можно пользоваться. Фанатики, полоумные — это материал для покушений. Уравновешенного малого не пошлешь расстрелять в упор главу государства и отдать себя на растерзание толпе.

— Душа моя, от твоих речей у нас мороз по коже пробегает, — сказал Кланрикар, стараясь смеяться.

Дарну возразил:

— Но ведь и анархисты в конце прошлого века и даже в начале нашего применяли приблизительно тот же способ. Особенно блестящих результатов он не дал.

— Я до тебя сделал это сопоставление. Я много думал об анархизме.

— И что же?

— Вас это в самом деле интересует? Не просто ли вы меня заводите?

Дарну и Кланрикар запротестовали с очевидной искренностью.

— Я вам скажу это в общих чертах. Для подробного изложения понадобились бы часы. Сампэйр часто забавлялся моим, как он говорит, романтизмом.