Парижский эрос

— О, — перебил его Кланрикар, — теперь Сампэйр склонен согласиться с тобой. Уверяю тебя. У меня такое впечатление, что ты его более или менее обратил.

— Пусть так, — продолжал, улыбаясь, Лолерк. — Именно про анархистов можно было бы сказать, что они были старыми романтиками, со всей беспорядочностью, ложным лиризмом, путаными представлениями, которыми характеризуется романтизм. Я же притязаю на вполне современную объективность. От романтизма у меня сохранились только вера и индивидуальный акт и отсутствие мнимо-философского предрассудка, препятствующего вам допускать известные следствия событий, известные методы, так как они отводят некоторое место своеобразию, случайности, тайне, тому, что слишком, по-вашему, романтично для реальности… Возвращаясь к анархистам, скажу, что прежде всего нужно вычесть из их актива, или пассива, как хотите, все покушения, сфабрикованные полицией, все то, что взваливали на них в оправдание понадобившихся репрессивных мер; далее — покушения кретинов, сумасшедших — не тех, кем руководили, пользовались другие, а одиночек, действовавших под влиянием плохо переваренного чтения или примеров; наносивших удары по наитию. Достаточно поглядеть, какие они выбирали жертвы, какие моменты! Жалости достойно!

— А между тем, были среди них люди образованные, культурные… Эмиль Анри и другие…

— Да, но с теми же изъянами. Все были заражены актерским духом. Жест! Тщеславие! Терроризировать мещан в туфлях, убивая посетителей кафе, — повторяю, это так глупо, что плакать хочется.

— Но, по слухам, существовала международная организация анархистов, иные покушения соответствовали зрелому плану…

— Это возможно. Но в таком случае верховный совет анархии состоял из жалких субьектов, тех же фанатиков, неудачников, мегаломанов, то есть, опять-таки, последышей романтизма. Это детское учение. Основная его мысль сводится к тому, что чувствуя парящую над головой угрозу анархии, словно тучу, из которой молния ударит неизвестно в кого и когда, общество умрет от страха. Актерство и в этом. «Перед нами трепещут короли». Я уверен, что они были довольны, представляя себе, как трепещут короли. Террор может быть правительственным методом оттого, что, действуя на воображение управляемых масс, он усиливает власть закона. Но, за исключением немногих случаев, идеалом тайной организации, действительно стремящейся к определенной цели и берущей «головы на прицел», является, по возможности, полная секретность операций. Именно так всегда работали серьезные люди. Пусть общественное мнение припишет гриппу, поносу, несчастному случаю на улице смерть человека, пораженного по вашему приказу: вот верх искусства. На худой конец можно допустить конфиденциальный террор. Вы уничтожили икса и игрека. Не считая необходимым уничтожить еще и зета, оттого, что уничтожать надо как можно меньше людей, по соображениям гуманности, мой милый Кланрикар, и ради сбережений средств, вы, однако, желаете, чтобы он помалкивал. Ну что ж! Вы можете дать ему знать, самым конфиденциальным образом, что настоятельно советуете ему помалкивать.

— Анархисты могли бы тебе ответить, что деморализуя общественное мнение сенсационными покушениями, пусть даже нелепыми, каковы бомбы в кафе или в жилом доме, они ослабляли способность общества сопротивляться революции.

— Это очень хорошо, если есть план революции, и если люди сеют панику как раз в тот момент, когда надо ею воспользоваться. Лично я, надо заметить, противополагаю индивидуальный акт не столько массовому акту, сколько никакому акту, тому бессознательному фатализму, который прикрывается так называемой философской глубиной. Под прикрытием Гегеля, Маркса и неизбежных исторических процессов люди занимаются парламентской болтовней, как во Франции, или становятся маниакальными бюрократами, какими Михельс нам изобразил своих немцев. Массовый акт, сам по себе, редко имеет, по-моему, шансы на успех по причине своей тяжеловесности, медленности разгона, чрезмерной гласности, слишком многочисленных по необходимости участников. Пятнадцать тысяч «настоящих синдикалистов», по мнению Михельса, ничего не могут сделать в Германии. Он прав. Пятнадцать тысяч начинающих всеобщую забастовку, — это всеобщая забастовка в фабричном поселке, пусть бы даже им удалось увлечь за собою сто тысяч других. Правительства слишком хорошо вооружены против массовых выступлений. Прежде всего — им легко вводить шпионов, своих людей в рабочие организации, куда доступ должен быть всем открыт, где нельзя ни просеивать кандидатов сквозь сито, ни хранить в тайне решения. А затем массовый акт немедленно разливается по улицам. Это открытое сражение с полицией, войсками, которым есть где развернуться. Словом, правительство, не потерявшее головы, имеет больше шансов овладеть положением, особенно накануне войны, которую было бы нашей задачей предотвратить. Мобилизация потушила бы вашу попытку всеобщей забастовки, как шланги усовершенствованного насоса начинающийся пожар. Тем не менее, я первый готов признать, что массовое выступление может поддержать индивидуальный акт. Вернемся к моему примеру. Пусть бы одновременно с уничтожением Наполеона III и Бисмарка произошли парламентские осложнения, несколько мятежей, несколько хороших забастовок, возможных в ту пору, вроде описанной для Франции в «Жерминале», для Германии Гауптманом в «Ткачах». Я не представляю себе, как бы французская императрица и прусский король решились на войну при таких условиях. В настоящее же время это было бы еще более уместно. Моему тайному обществу надо было бы иметь разветвления, участников повсюду, и прежде всего в парламентах, в рабочих организациях, — занимающих удобные места людей, которые бы исполняли приказы, не имея даже надобности непременно знать, какому общему плану они соответствуют. Одним словом, массовому акту надлежало бы окончательно выбить руль из рук у правительства, уже пораженного в голову… Замечу, что я не хочу отнестись к анархистам несправедливо. Они, как-никак, поддержали известную традицию. Новомодные тенденции, революционный синдикализм, непосредственное действие, Сорелева апология насилия, — все, что прельщает людей вроде сегодняшнего немца, в теоретическом отношении ведет свое начало, быть может, от Прудона, но по темпераменту, смелости, любви к риску — от анархизма. Подлинные вдохновители синдикализма и Всеобщей Конфедерации Труда — бывшие анархисты. Не такие неосновательные и косные, как их предшественники, они открыли, что в корпоративной группировке содержится больше взрывчатой силы, чем в динамите. Даже их слабости, их ребячества имеют как раз такое происхождение. На смену терроризму бомб пришел терроризм всеобщей забастовки или итальянской забастовки в стиле гражданина Пато.

Кланрикар и Дарну слушали с увлечением, не перебивая Лолерка. Они научились у Сампэйра относиться с уважением к говорящему, когда тому есть что сказать. Они, кроме того, упрекали себя или, вернее, самолюбиво досадовали, что не чувствовали раньше, сколько широких идей, твердо обоснованной убежденности и почти жуткого хладнокровия таилось под живостью Лолерка.

— К несчастью, — сказал Дарну, — твое тайное общество что-то очень уж похоже на простое умозрение… Не предполагаешь же ты, что оно существует?

— Хочется сказать: «Об этом было бы известно»… По крайней мере, об этом можно было бы догадаться по некоторым признакам.

— Да и может ли оно существовать?

— Отчего же не может? Мне представляется, что некоторый его эмбрион есть в России. В ней одной анархизм как будто преследовал определенную цель. Но главное, общества такого типа действовали в прошлом, служа другому идеалу или применяясь к условиям своей эпохи. Некоторые конгрегации, например, иезуиты. Вот кто в совершенстве умел сочетать фанатизм действия с ясностью плана… или же вольные каменщики до революции.

— А нынешние? — спросил Дарну.

Лолерк уклончиво качнул головой. Кланрикар тоже не подхватил этой темы. Казалось, будто они вдруг заняли осторожную позицию.

Не дождавшись ответа, Дарну опять заговорил. Очень осторожная манера выражаться страховала его от неловкостей.