Парижский эрос

— Нет. Не думаю… Во всей Германии, без преувеличений, есть, быть может, пятнадцать или двадцать тысяч настоящих революционных синдикалистов.

— Синдикалистов — может быть, потому что синдикализм даже у нас — доктрина новая, и потому что ваши соотечественники, по причинам, которые мне трудно угадать, в силу национального темперамента, что ли, или как раз в связи с развитием социализма, — мало интересуются чисто профессиональным движением. Зато ваша социал-демократическая партия очень велика, очень сильна…

— Три с половиной миллиона избирателей.

— Вы не находите, что это огромная цифра?

— Цифра — да. Самая большая в Европе.

— А организация?

— Самая совершенная из существующих. Образец для всего мира.

— Ну, так как же?

Кланрикар заговорил, скорее озабоченно, чем робко:

— Господин Михельс, есть один вопрос, очень всех нас волнующий здесь: война. Особенно после событий последних месяцев. Не хотите же вы все-таки сказать, что эти три с половиной миллиона организованных социалистов не сделали бы ничего или не могли бы ничего сделать, чтобы не дать разразиться войне?

Михельс призадумался на мгновение. Затем встал, раздвинул руки. И этот гигант, чуть ли не упиравшийся в потолок белокурой головой, произнес:

— Надо мне все-таки иметь смелость сказать вам это: нет, ничего бы не сделали.

Ошеломленная тишина окружила его. Круг печальных зрачков, сперва вперившихся в него, а затем уставившихся в пространство. Он прислонился к низким книжным полкам, почти сел на них, и продолжал:

— Я вообще не очень-то верю в способность социалистических партий всех стран что-либо сделать или чему-либо помешать.

— Вот как! — заметил вполголоса Лолерк, поочередно глядя на Леграврана и Матильду Казалис.

— Вот оно как!

— Но я не этот вопрос рассматриваю. Мы говорим только о германской социал-демократии. Повторяю, что ее организация — сильнейшая в мире. Социал-демократические вожди, любуясь статистическими данными партии, списками членов, списками взносов, правильным ходом дел, порядком в отчетности, в печатании партийных газет, в переписке с другими секциями Интернационала, налаженностью и иерархией всех частей, — вожди эти думают: «Все в порядке». И все их стремление сводится к еще лучшей налаженности, еще лучшей иерархии. Это специфически немецкая черта. Германия органическая схема. Она — универсальный аппарат, способный фабриковать всевозможные организации, наилучшие из всех известных: организацию потребителей пива, организацию покупателей зонтиков. Повсюду одна и та же хорошая работа, та же добросовестность, та же дисциплина.

— Но, значит, в тот день, когда эта социалистическая рабочая организация восстанет против войны, она будет непреодолима?

— Этот день настать не может.

— Почему?

— Потому что вожди социал-демократии слишком любят свою машину и не могут ее подвергнуть риску чрезмерного сотрясения. Есть такие благоразумные дети, слишком любящие свою игрушку и предпочитающие не пользоваться ею. Подумайте: как могли бы они воспрепятствовать войне?

— Для начала объявив всеобщую забастовку своих трех с половиной миллионов избирателей.

— Саботажем мобилизации, — прибавил тихо Дарну.

— Саботажем? Идея менее всего немецкая. Мои соотечественники так любят работу, что никакую работу не могут саботировать. Что же до всеобщей забастовки, то они побоялись бы разбить свою прекрасную организацию.

— Но, в таком случае, для чего же она нужна?

— Я вам уже сказал: для того чтобы существовать. Для чего нужно повсюду большинство административных учреждений? Чтобы существовать, наслаждаться своим существованием. Социалистическая организация у нас — это не средство, а, как говорят философы, цель в себе. Социал-демократия — неудачный термин. Надо бы говорить: социал-бюрократия.

— Значит, ваши вожди — идиоты! — объявил Легравран.

— Нет, Бебель, например, очень хороший человек. — И Михельс лукаво прибавил: — Я его уважаю. Он был моим учителем.

Сампэйр, тоже поднявшийся с кресла, опять рассмеялся.

— Про вас не скажут, что вы ученик, ослепленный уважением.

Легравран продолжал:

— Но чего они, в сущности, ждут? На что надеются?

— На то, что вся Германия в надлежащем порядке запишется в социал-демократическую партию.

И он расхохотался. Все его поддержали. Михельс продолжал несколько серьезнее:

— Если вы спросите их, то они, будучи честными марксистами, — уверяю вас, это очень честные люди, — они скажут вам, что ждут также того времени, когда согласно возвещенной Марксом метаморфозе капиталистический строй перезреет, покачнется, да и превратится в строй социалистический… но…

— До тех пор, — перебил его Кланрикар, — европейская война успеет разразиться десять раз.

— Это — во-первых… Но и помимо этого, они ошибаются. Ибо Германия не находится в стадии капитализма.

— Вот тут вы меня удивили! — сказал Сампэйр.

— Не находится, поскольку типический класс капиталистической системы, а именно промышленная и торговая буржуазия, еще не достиг господства. Я вам говорил уже: Германия все еще угнетена докапиталистической и феодальной системой. Я хорошо знаю положение. Я сам выходец из крупной кельнской буржуазии. Я был офицером запаса в армии кайзера. — Он прибавил, звонко рассмеявшись. — Впрочем, я выгнан с позором из армии кайзера…

— В связи с вашими убеждениями?

— Разумеется. А главное потому, что сын очень крупных кельнских буржуа, лейтенант запаса, переходя в лагерь социалистов, как ткач или сапожник, совершает самый позорный поступок, на какой только способен человек. Это такое же падение, какое описывает Достоевский в своих романах… Так вот, верьте мне, когда я говорю вам, что самый крупный кельнский буржуа, самый крупный рурский промышленник чувствует себя в душе ничтожеством перед каким-нибудь жалким померанским юнкером.

Он помолчал, оглядел присутствующих; как будто призадумался, затем сказал:

— Вот почему я повторяю то, что говорил в прошлом году на конференции. Несмотря на свои миллионы социалистов, Германия тяготеет над Европой, как вечная угроза войны и реакции.

Никто ни слова не проронил. Даже те, кого этот вывод не убедил, выслушали его молча, собираясь обдумать его на досуге или обсудить в тесном кругу.

Сампэйр, сделавшийся, пожалуй, менее уязвимым благодаря своему возрасту и привычке к людским мнениям с их крайностями и превратностями, обводил своих молодых друзей взглядом, с примесью французской иронии говорившим: «Да, да. Это очень интересно. Надо будет обсудить это подробнее. Главное, не будем падать духом».

Он обратился к гостю:

— В общем, если я вас правильно понял, вы как будто отвергаете социализм?

— Социал-демократию, да. И вообще всякую демократию в социализме. Но эта тема завлекла бы нас чересчур далеко.

— Вы огорчаете во мне старого демократа, — заключил добродушным тоном Сампэйр.

Матильда Казалис обходила теперь присутствующих с чашками кофе на подносе. На ее красивом лице застыла гримаса разочарования.

Роберт Михельс, взяв свою чашку, подошел к Луизе Арджелати:

— Вы знавали Уго Тоньети?

— Немного. Но главным образом я знаю его взгляды, брошюры.

— Не в Париже ли он теперь?

— Не знаю. Не думаю. Не в тюрьме ли он, вернее?

И Луиза Арджелати очень весело рассмеялась.

— Нет… я уверен, что еще недавно он был в Париже. Да… в одном обществе, где и мне предстоит побывать.

Затем Михельс перевел разговор на другую тему.