Любовник тетушки Маргарет

Дэвид выключил свой ночник, перевернулся на бок, уютно прижался к ней, стиснул бедро, но его ровное дыхание уже безошибочно указывало, что он готов забыться мирным сном.

Джилл толкнула его. Весьма чувствительно.

– Дэвид, что ты о нем думаешь?

– О ком? – проворчал он, хотя отлично понял, о ком речь. Но ему так хотелось спать…

– О ее мужчине.

– Очень приятный парень. – Он глубоко вздохнул, предвкушая наслаждение сном. Стрижка газона на холоде и ветру, печеная утка, разговоры и лишний стаканчик портвейна сделали свое дело. Его веки стали тяжелыми, глаза с удовольствием закрылись…

Джилл оставила мужа в покое. Села, упершись локтями в колени, положила подбородок на сложенные ладони и сказала, обращаясь не столько к нему, сколько к тускло освещенной спальне:

– Что ж, я нахожу его вполне подходящим, симпатичным, и они, несомненно, друг другом увлечены. Первый прилив чувств, так сказать. Достаточно посмотреть, как они постоянно стараются коснуться друг друга, – то ногами прижмутся, то он ей руку на спину положит, словно не могут дождаться момента, когда останутся наедине. И я никогда не видела Маргарет такой улыбчивой и сентиментальной. Отвратительно, то есть в ком-то другом это было бы отвратительно. У нее глаза лучатся, как пишут в книгах. И уже – уже! – у них есть свой тайный язык, шифр. Что, черт возьми, это был за бред про каких-то там Виллибальдов и гробы? Мне кажется, просто невежливо говорить о том, чего другие присутствующие не понимают. Он выказывает ко всему такой горячий интерес. Когда я спросила, где они познакомились, они покатились со смеху – со смеху! А Маргарет обняла меня за плечи – эдак покровительственно, корова, – и ответила: «В Оксфорде». И его она называет Оксфордом. Чем, интересно, плох Саймон? Вполне приличное имя. В прозвищах всегда есть что-то ребяческое и собственническое. Это так на нее не похоже.

Дэвид похрапывал под эту речь, как безгрешный праведник. Джилл автоматически протянула руку и пихнула его под ребра – он заворчал сквозь сон и немного изменил позу. Тихий храп сменился глубоким и ровным дыханием.

Джилл едва сдерживалась. Она чувствовала себя уязвленной, ее обуревали тревога и беспокойство. Она слышала, как шелестят на ветру деревья. Или это что-то другое? Она прислушалась внимательнее. Что-то, несомненно, шуршало, но что: песок и дубы вдоль аллеи или шелковые простыни, которые она постелила любовникам? Джилл выключила свет, закрыла глаза и заткнула уши, она не желала этого слышать. Но звуки заполняли комнату. Она невольно слышала все – стоны, вздохи, трение плоти о плоть… Она накрылась с головой, но звуки преследовали ее и под одеялом, а вскоре, как она ни сопротивлялась, перед глазами встала картина. Она не желала этого видеть. Она хотела мирно уснуть, как муж, лежащий рядом. Но она видела…

Лица искажены, трудно узнаваемы, хотя она знает, кому они принадлежат. Они улыбаются друг другу, глаза широко открыты, в них удивление и восторг, вот расстояние между ними сокращается, они целуются – губы, глаза, носы сливаются в одну ломаную линию. Любовники прерываются, чтобы набрать воздуха, у обоих жилки бьются на шее, в горле клокочет отчаянное желание. И восторг. На фоне темно-красных простыней тела кажутся безупречно белыми, а интимные места обретают таинственную глубину. Мужчина и женщина скользят по пурпурной глади, двигаются все быстрее, быстрее, быстрее… Их тела кажутся нераздельно слившимися, сплетенными, а струящийся шелк искушает еще больше. Один конец простыни – между бедрами женщины, там, где мужчина ласкает их, он выдергивает его, трогает рукой темную поросль волос, и женщина больше не может противиться, раскрывается навстречу ему, обмякшая, томимая желанием, покоренная и исполненная надежды…

Джилл зажмурилась еще сильнее, но картина лишь разрасталась, вздохи, всхлипы, стоны становились громче. Она наблюдала, теперь уже откровенно; постыд-242 ность подглядывания – часть наслаждения.

Женщина двигается томно, ласкает его пенис, дразня его кончиками пальцев, и отдергивает их, почувствовав, что он начинает отвечать на ее прикосновения слишком стремительно. Соскользнув по шелковой простыне, она утыкается лицом в развилку между его ног, продолжая гладить руками его живот. Что делают ее губы, не видно за упавшими налицо и окутавшими его бедра волосами. И это не новые рыжие локоны Маргарет, а ее собственные. И у мужчины лицо не любовника, которого Маргарет привезла с собой, и не Дэвида, а какое-то незнакомое, новое – бесконечно нежное. Оно взирает на нее сверху и улыбается в радостном недоумении. Джилл, будто третий партнер в этой любовной игре, мысленно укрывает их простыней, тянет за руки, описывает круги. Она ощущает аромат роз, слышит шелест шелка и больше не сдерживает себя.

Дыхание женщины становится хриплым. Удивительно, как она не разбудила Дэвида, – тот по-прежнему спит как дитя, уютно прижимаясь к ней. Она чуть-чуть отодвинулась. Ей не хотелось прикасаться к мужу, он чересчур реален. Она вдыхала аромат свежих роз, которые сама принесла в их комнату, и мускусный запах сухих лепестков, который смешался с отчетливо пробивающимся сквозь листки запахом страсти.

…Теперь любовники стоят на коленях, мужчина гладит и целует лицо женщины, ее шею, спускается ниже, к груди, из глубины которой вырывается прерывистый вздох, женщина выгибается навстречу ему, откинув голову назад. Очень нежно он совлекает шелк, коим обернуты их ноги, и сбрасывает его с кровати, потом притягивает се к себе ближе, ближе, вот она уже сидит на нем, а он раскачивает ее взад-вперед, взад-вперед…

Джилл отвернулась и, спрятав лицо в подушку, тихонько всхлипнула.

– Лучше бы она сюда не приезжала, – сказала она в пустоту.

Шелк продолжал шуршать, глубокие вздохи по-прежнему витали в воздухе, и кожа все так же терлась о кожу, она слышала все это, слышала! А Дэвид… Дэвид лежал рядом как мертвый.

– Я хочу любовника, – шепчет она в темноту. – Дэвид, я хочу любовника.

Ответом ей был тихий уютный храп.

Глава 27

После нашего визита я начала опасаться за Джилл. Пока мы гостили у них, она казалась отстраненной – не только от меня, но вообще от всего – и постоянно демонстрировала несколько натужную веселость. К моему удивлению, она не расспрашивала меня об Оксфорде и не пыталась остаться со мной наедине. Впрочем, сделать это было не так легко, как прежде. Не скажешь же новому любовнику: «Проваливай-ка отсюда, а мы с подружкой немного о тебе посудачим». В традиционной субботней поездке в город на рынок на сей раз Оксфорд тоже участвовал. Но что меня изумило больше всего, так это то, что мне хотелось, чтобы он поехал с нами, гораздо больше, чем потрепаться с Джилл без посторонних. Кроме того, мне казалось, что я должна его защищать. Дэвид замучил его своей любимой газонокосилкой и обсуждением плана новых построек, так что было бы немилосердно, а равно и невежливо предоставить Оксфорда столь печальной участи.

Я надеялась, что в какой-то момент мы с Джилл все же останемся наедине, что это случится само собой, как раньше. Но конечно, обстоятельства изменились. Теперь, когда Оксфорд прочно угнездился у меня под боком, она уже не могла пораньше утром нырнуть ко мне под одеяло, как делала прежде, чтобы поболтать по душам.

Первая ночь в ее доме показалась мне особенно эротичной – было что-то порочное в том, чтобы предаваться любви на двуспальной кровати Джилл после того, как много лет я спала одна в крохотной девичьей комнатке в конце коридора. На второе по приезде утро я заглянула в былое убежище. Комната не скрыла от меня своей обиды, словно я показала ей нос. Подойдя к окну, я выглянула наружу: цветущие яблони, овцы, словно перхоть, рассыпанные по непричесанному пейзажу, пара пугал в огороде. Все как всегда, только фокус стал резче. Будто я увидела все это после долгой разлуки. Я улыбнулась, откинула постельное покрывало с пышным воланом, тронула рукой подушку в рюшах… Потом подошла к полкам, висевшим напротив некогда любимой узкой кровати, и заглянула в миниатюрный кукольный домик. Когда-то это была игрушка самой Джилл. Играли с ним и Сасси, и Аманда. Переставляя мебель и фигурки, я вспомнила миссис Мортимер. Давать себе волю действительно оказалось волнующим занятием. Да, да. Я поступила правильно, наплевав на все условности ради чувственного наслаждения красными шелковыми простынями и ароматом роз, ждущими меня там, двумя дверями дальше.