Рассказы

Ветер сметал снег с крыши. Да, тогда тоже была зима. Я читал письмо из дома.

"Сынок, я подружилась с женщиной на рынке…"

Мать торговала по осени грибами. Я помню рыжие лисички на дощатом прилавке. Дождь стучит по навесу, пахнет хвойным лесом.

Леса у нас другие, чем здесь, здесь глухомань, а у нас лес прозрачный. Мы в нем странно заблудились однажды. Лет десять мне было, когда я уговорил мать взять меня на весь день в лес.

Встали затемно. Мать проверила, надел ли я шерстяные носки и майку под свитер. Вскипятила чайник на газовой плите в чулане, сварила два яйца всмятку. Мы позавтракали, поглядывая на часы с большим светлым циферблатом. В то время я уже сам умел их разбирать и чинить. Вышли мы в пять утра. Было тепло и влажно.

Темно, но видны прозрачные облака в небе.

До леса мы ехали в рабочем поезде. Такие поезда еще до войны ходили по нашим дорогам, вся страна в них качалась, солдаты, беженцы, мужчины и женщины, дети и старики, живые и мертвые.

Поезд останавливался часто, у каждой деревушки, подходившей к дороге. Мужчины уходили курить в тамбур, но воздух в вагоне все равно был дымный. Когда мы вышли наконец в Кондаково, я поразился тишине и просторному, начинавшему светлеть небу.

Должно быть, рай действительно где-то там.

И вот мы, два маленьких человека, оказались под сенью неподвижного леса. Мать любила осенний лес, грибные запахи. В лесу она всегда улыбалась и не замечала своей улыбки.

Через час она увидела, что я потерял кепку и что в волосах у меня хвоинки и желтые семена трав. Она сказала:

– Эх ты, горюшко.

В лесу она никогда не злилась.

Не знаю почему, но я грибов не видел. Я просто шел за ней с корзиной, в которую она складывала светлые, в росе, лисички.

Может быть, там были и другие грибы, но я помню только лисички.

Корзина наполнялась, я чувствовал ее тяжесть.

Мы вышли на полянку. Был уже совсем светлый день. Мы устроили костерок у старого пня. Выпили воды из фляжек, съели по ломтю серого хлеба. Во всем был привкус леса.

– Часа через два повернем к станции, – сказала мать, – корзину теперь я понесу, а ты – рюкзачок.

Не помню, как я отстал от матери. Кажется, засмотрелся на бабочку, сложившую крылья. Я все ждал, что она их расправит и взлетит, но бабочка, видимо, уснула. Шишка упала с сосны, я очнулся. Матери не было. Я крикнул. Ничего в ответ.

Я знал, что лес наш прозрачный, небольшой, что, куда ни пойдешь, выйдешь к людям, к деревне, к железной дороге или проселочной.

– Не страшно, – сказал я сам себе. Хотя было так страшно, будто я один из людей остался на земле.

Я знал, что без компаса в лесу невозможно идти прямо, что человек делает большой круг, когда идет по лесу, но надеялся, что большой круг меня выведет.

Через сто шагов я останавливался, кричал "а-у!" и прислушивался.

Шорох каждой капли был мне слышен. Сумерки поднимались от земли, как туман или вода, в которой я боялся задохнуться. Иногда мне казалось, что я слышу железную дорогу. Я бежал к ней и переставал слышать. Потом мне казалось, я слышу скрип ведер на коромысле, я бежал, но снова в тишину.

Когда сумерки затопили весь лес, я вышел к железной дороге. Я пошел вдоль насыпи, не зная куда, к Москве или к Уральским горам…

Ветер сметал снег с крыши…

– А лес?

– Отпустил меня лес, я же сказал. Правда, мне до сих пор кажется, что вышел я не туда.

Ветер сметал снег с крыши. Я читал письмо из дома.

"… Сынок, я подружилась с женщиной на рынке. В этом городе у нее живет мать. Непременно разыщи. Она старенькая, одинокая, ты ей поможешь что-нибудь – забор поправишь, дров наколешь. Она тебя покормит, пуговицу пришьет, тяжело тебе в армии без дома…"

Еще мать писала в каждом письме:

"Сынок, женись, чтобы у тебя, куда б военная судьба ни забросила, всегда дом был, без дома ты пропадешь".

Ветер сметал снег.

Я натянул ушанку поглубже, письмо спрятал в карман шинели.

Хорошо, что у меня появилась цель, а то я не знал, что делать в увольнительный день, так бы и просидел у окна, глядя, как ветер сметает снег с крыши столовой.

Мать писала: "Домик этот маленький, одноэтажный, у реки, близко к железнодорожному мосту. Номер на нем не значится, но ты спроси. И еще – наличники его – зеленые".

Вы когда-нибудь думали, как отличается описание предмета от самого предмета? Часто соответствие видит только описатель.

Дома у реки были все купеческие, старинные, в два этажа. Улочки крутые, обледенелые, и все вели к реке, к мосту. За окошками домов то мелькала чья-то тень, то кошачьи глаза вспыхивали. Во дворах стояли снеговики с морковными почернелыми носами.

Несколько раз спускался я к реке, к самому мосту. От моста видны были все дома и нигде – зеленые наличники. Давно мне уже следовало спросить прохожего.

Я зашел в молочный магазин погреться. Продавщица за высокой стеклянной витриной протерла мраморный прилавок. Магазин был каменный, старинный.

– Чего тебе, солдатик? – спросила продавщица, хоть я был не солдатик, а курсант.

Я ответил.

– Валька! – крикнула продавщица, и из подсобки выглянула девочка лет шестнадцати. – Проводи.

Со мной это было впервые, когда вдруг стало хорошо только от того, что человек рядом. Эта девочка, Валя, шла со мной; я ее видел, я слышал ее дыхание и скрип снега под ее ногами, но даже если б я оглох и ослеп, я бы все равно знал, что она рядом.

Каким она меня увидела? Я был тогда похудее, чем сейчас. Нос красный от холода, лицо выбрито плохо, потому что всегда в полутьме брился и в спешке. Походка у меня была, конечно, не военная, никакой выправки. Я, наверно, походил на инженера-ополченца времен войны.

Мы встречались, ходили в кино, в дом с зелеными наличниками к старухе Лампии. Издали, от моста, наличники казались серыми. Я починил старухе телевизор и поправил забор к весне. Вале я помогал по физике и математике, я скучал без нее. Она варила мне сладкое какао, штопала перчатки, даже стригла. Я закончил училище, а она школу. Мы поженились, и я увез ее в эту глухомань. И все было хорошо, пока не появились вы.

– Я даже не разговаривал с ней ни разу! Нельзя же считать разговором: "Есть у вас "Белая гвардия"?"

– "Белую гвардию" моя бедная Валя читала два месяца. Она каждую вашу книгу читала.

– Будто я их написал!

– Она все хотела стать, как вы, получить от этих книг то же удовольствие, что вы получали. Войти в ваш мир, оглядеться. Но ваш мир оказался закрыт для нее; нет ни волшебного ключика, ни волшебного слова, и Вали моей прежней нет. Знаете, как может перемениться человек? Как будто исчезнуть. Мы исчезаем каждую секунду, исчезаем и появляемся, а иногда не появляемся, исчезаем, и все. И вот Валя исчезла, и все. Ее нет, мне скучно в доме с чужой женщиной, даже страшно. Бог с ней совсем, я ушел.

После Нового года я рассказал Вячеславу Михайловичу про убийство с двумя пистолетами.

– Конечно, нет полной уверенности, что этот ход еще никто не использовал, – сказал он, – но для меня это новый ход.

И выложил сто рублей. Не помню, на что я их потратил, особенно покупать в городке было нечего.