Пенуэль

После ужина под стол залезал отец, и мы вместе смотрели из-под висюлек скатерти телевизор.

Так бы я и жил под столом, взрослея, поступая в институт и женясь на карлике женского рода, чтобы было не тесно. У нас бы завелись дети, потом внуки, и ни один дождь нам не был бы страшен.

Но однажды в комнату пришли гости.

Пришла тетя Клава с мужем-клоуном и двумя клоунятами, которые тут же залезли под мой стол и стали меня заставлять играть в свои игры.

Этих детей я быстро вытеснил. В умении маневрировать под столом мне не было равных.

Пришли еще взрослые; запомнились смешные ноги в штопаных колготках.

Но главное – пришел Яков.

Пришел Яков и оглядел комнату. “Фу, какую тесноту развели, – сказал он и топнул ногой (я видел только эту топающую ногу). – Это что за стол? Выбросить надо”.

Я ждал, что сейчас все опять начнут пугать друг друга своим трупом.

Но никто не начал. Чей-то голос стал тихо объяснять, что под столом живут люди.

“Кто это у вас под столом живет?” – удивился Яков и заглянул к нам.

Под столом сидели я и отец, которого попросили не занимать место: и так некуда гостей сажать.

“Здравствуйте, Яков Иваныч”, – сказал отец и ударился головой о перекладину стола.

“Здравствуй, Иваныч!” – заорал я, и помахал рукой.

“Так-так”, – сказала голова Якова и удалилась.

После этого ноги взрослых пришли в движение, стали топать и нервничать.

“…Я для того кровь проливал, – кричал Яков, – чтобы внуки мои под столом жили, так?”

“Дедуля, тут у некоторых тоже заслуги есть!” – дергались чьи-то толстые ноги в брюках.

“Молчать! – стучал кулаком Яков. – Знаю я ваши заслуги – начальскую задницу до сверкания нализывать. Вот все ваши известные заслуги. И стол держать посреди комнаты, чтобы под ним люди, как глисты…”

Он снова приподнял скатерть и заглянул под стол: “Малец! Тебе говорю. Как звать?”

“Яков”, – ответил я, поглядывая на отца.

“Фу ты, и меня – Яков, поздравляю. Ну-ка, вылезай, Яков, поздоровкаемся”.

Я выполз из-под стола, щурясь от света. Яков сжимал мою руку и продолжал кричать: “Опять от меня мальца скрыть хотели, взрослым мне его уже подсунуть? На кой мне ваши взрослые? Просил же вас – мальцов водите… Яков! Я же дедушка твой, прадедушка даже, а это поглавнее любого дедушки. Будешь ко мне в гости бегать?.. И ты, парень, вылезай, что сидишь, как красная девушка? Молодец, что такого сына стругнул, и нечего теперь под столом сидеть, не для того мы проливали…”

Так он вытащил нас с отцом из-под стола и попытался усадить рядом.

“Куда их сажать, все уже занято”, – говорила тетя-бабушка, раздвигая миски с винегретом, чтобы все казалось занятым.

“А вот сама и полезай под стол, деятельница”, – сказал ей Яков и наставительно ущипнул за локоть.

Сидеть за столом было непривычно, как держать вилку, я не знал, потому что под столом было все проще. А отец, выбравшись на свет, налегал на настойку. Под конец вечера он начал громко рассказывать, на какую золотую медаль окончил школу и какие надежды подавал по химии…

“Эх ты, химик”, – трепал его по макушке Яков.

А мы с братом снова сидели под столом и смотрели, как чьи-то руки тянутся к женским ногам в штопаных колготках и мнут их, и колготки не возражают. “Он ей делает массаж”, – шептал я брату.

Брат, старше меня на три года, загадочно улыбался…

Через месяц Яков выбил нам какими-то сказочными путями квартирку недалеко от себя.

Комната провожала нас с оркестром. “Приходи коленку мне массажировать”, – говорила мне бабушка. Стол нам хотели выдать с собой, на первое время. Но потом передумали.

Я сидел на жестком больничном диване и в десятый раз читал письма трудящихся.

Время остановилось. Я вообще не очень уверен в его существовании.

Тиканье еще ничего не доказывает.

Вот я, например, про себя знаю точно: я есть. Только что сходил в туалет. Чем не доказательство?

А время? Я с недоверием смотрю на свои часы.

Полчетвертого.

Хорошо, примем это как гипотезу.

Час назад Гуля ушла на зашивание. “Посторонним нельзя”, – сказала квадратная медсестра, вертевшаяся вокруг Гули. “Это не посторонний,

– сказала Гуля, – это человек, благодаря которому я здесь”.

Я снова уткнулся в книгу.

…Горячо любимый вождь, беспартийная красноармейская конференция

Сыр-Дарьинской области сообщает, что молодое пополнение внесло новую струю бодрости в ряды Красной Армии!

…IV Всетуркестанская конференция горняков приветствует тебя. Горняки

Туркестана бодро стоят на революционном посту, оберегая октябрьские завоевания. Твое выздоровление удвоило энергию туркестанского шахтера. Мощным ударом кайла мы будем продолжать бить разруху.

Да здравствует наш Ильич!

…Представители трудящихся Востока, собравшиеся на Андижанский уездно-городской съезд Советов, глубоко радуются выздоровлению своего великого вождя. Да будет у тебя множество хлеба и вина; да послужат тебе народы, и да поклонятся тебе племена; будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей; проклинающие тебя – прокляты; благословляющие тебя – благословенны…

Гуля вышла после зашивания – тусклая, заплаканная.

“Получайте вашу девушку”, – сказала медсестра.

“Больно?” – спросил я почему-то медсестру.

“Нисколечко”, – ответила медсестра и ушла.

Гуля стояла, влажная, в черном, не шедшем ей платье. Пионерские звездочки она уже не носила.

“Больно, да?” – сказал я еще раз.

Гуля помотала головой.

Мы поймали машину и поехали к Якову.

Деньги на невинность достал откуда-то он.

В машине Гуля стала шумно рассказывать все детали операции; остановить ее было невозможно. Водитель дико поглядывал на Гулю и нарушал правила движения.

Гулина свадьба была назначена через неделю.

“Ты здесь?” – спросил Яков и проснулся.

Сверху на него падало что-то сухое и тревожное. Как если бы дождь пошел не каплями, а холодными женскими волосами.

Яков медленно открыл глаза. Светильник уже погас; слуга спал мертвым сном.

Над Яковом стоял Ангел, вычесывал из своих крыльев пух и, улыбаясь, бросал его в лицо Якова.

Пух был холодным и светился голубоватым светом.

Из глаз и рта слуги торчали стрелы. Одной рукой он сжимал оперенье стрелы, торчавшей изо рта. Видимо, пытался ее вытащить.

“Ну здравствуй”, – сказал Яков, приподнимаясь на лежанке и глядя на

Ангела.

“Здравствуй”, – шепотом сказал Ангел и перестал бросать пух.

Ощупывая перед собой воздух, обошел лежанку и сел.

Не считая нелепых птичьих крыльев, вид Ангела с прошлой встречи почти не изменился. Только исчезли глаза, менявшие свой цвет, и на месте рта темнела заплатка.

“Почему ты убил его, а не меня?” – спросил Яков, показывая на слугу.

“Потому что твое время пока не пришло”, – сказал Ангел тем же шепотом. Было видно, что говорить ему тяжело. При каждом слове заплатка на губах шевелилась, из-под нее появлялась жидкость.

“Прошлый раз ты обещал мне, что я скоро умру”, сказал Яков.

“Да. И был наказан. Буду теперь целую вечность слепым ангелом”.

“Неужто целую?” – спросил Яков, рассматривая лицо гостя.

“Да, целую. Пока ты не умрешь. Тогда я надену твои глаза. Я уже примерял их пару раз, когда ты спал. Они мне подходят”.

Яков потрогал свои глаза: “Разве до моей смерти будет вечность?”

Заплатка на ангеле улыбнулась.

“Не спрашивай меня, Яков, о том, сколько осталось до твоей смерти.

Людям не разрешено знать о времени. Радуйся, что меня тобой наказали, а смерть твою отложили. Прошлый раз я нарушил запрет, сказав, что будет скоро. Хотелось показать, что мы, ангелы, знаем.

Что мы знаем, чего вы, люди, не знаете. Вот это хотелось тебе показать”.

“Зачем?”

“Чтобы ты место свое знал. Человек, конечно, выше ангела, и мы это с радостью признаем. А кто из нас это не признал, тот сейчас сидит в черной дыре, то есть в космической заднице. А мы признали, что человек выше ангела. Но вот тут, Яков, и началась путаница. Ведь признали мы тогда абстракцию, идеального человека. Адама признали, который сам был абстракцией, пока у него со змеей не вышло. Эту абстракцию человека мы выше себя признали, а где она теперь, абстракция? Вот твой слуга валяется. Редкий при жизни подонок был, обкрадывал тебя, слабых обижал, вдову притеснял и страдал расстройством желудка. Скажи, неужели он ангела выше? С расстройством, и выше? А получается, выше. Или ты. Старый, беззубый старик… Тоже – выше меня?”